Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

Он понял, что своим отказом обидел ее, и хотел поправить дело, но она не дала ему говорить: загремела на всю улицу каким-то нехорошим надтреснутым хохотом.

— Не могу же я с тобой вот так, ни с того ни с сего! — Степан сделал попытку оправдаться.

Эти слова еще больше рассердили ее.

— Ну и катись от меня подальше!

Она оттолкнула его и быстро пошла вперед. Степан в смущении замедлил шаг, затем остановился, прислушиваясь к шарканью ее удаляющихся ног. Ему стало не по себе. Вот, оказывается, как просто обидеть человека. Она, может быть, предложила зайти к старухе от доброго сердца, а его отказ восприняла как презрение к себе. На самом же деле у Степана к ней не было никакого презрения, была только жалость, жалость к падшему человеку. «Вот она, Мария Магдалина, — подумал он, вспомнив евангелийскую блудницу. — Только обиделась зря,» — заключил он и пошел дальше. Допоздна на улице оставаться было небезопасно, здесь Хитровка — Степан это знал из рассказов соседей по ночлежке. Могут стукнуть безо всякого, лишь бы завладеть твоим тряпьем.

Утром следующего дня Степану надо было наведаться на Большую Никитскую. Поднялся он рано, кое-как сполоснул лицо, оставил мешок с пожитками на хранение человеку, который здесь был чем-то вроде надзирателя. Постоянных мест в ночлежке не было, вечером располагаешься, где свободно, а утром, если уходишь, оставляешь место кому-нибудь другому.

Степан опять невольно отпрянул, увидев в дверях иссохшее лицо старухи с крючковатым носом.

— Чего от меня всякий раз шарахаешься, как от кнута? — заворчала она, пропуская Степана мимо себя.

На сей раз она привела его в кухню, усадила на табурет, а сама принялась заниматься делами, продолжая ворчать:

— Приплелся ни свет ни заря. Барин-то спит... Думаешь, он с утра тебя поджидает... Небось, и позавтракать-то не успел? Не успел, что ли? — Так как Степан молчал, она несколько повысила голос. — Чего сидишь, надулся? На меня обиделся? Говорю, небось, не поел еще?

— Да мне сейчас не до еды, — нехотя ответил Степан.

— Вот тебе на, ему не до еды! До чего же тебе?.. Человек на свете-то живет ради того, чтобы поесть послаще да поспать подольше.

Степана раздражала излишняя болтливость старухи, но делать было нечего, приходилось выслушивать ее плоские наставления в житейской мудрости. Под конец она поставила на край стола стакан чая, положила ломоть белого хлеба, намазанного сливочным маслом, и велела ему подсесть поближе.

— Поешь немного, ждать-то придется долго. Барин лег поздно, когда встанет, неизвестно, — сказала она при этом.

Степан просидел часа три, прежде чем из отдаленной комнаты донесся женский голос, позвавший старуху, затем послышались чьи-то шаркающие шаги в коридоре. Когда старуха вернулась в кухню, она велела Степану идти в гостиную. Здесь его уже поджидал Серебряков в полосатом одеянии. У него было опухшее лицо не то со сна, не то с похмелья. Он, не стесняясь Степана, широко зевнул, издав при этом характерный высокий звук, и проговорил:

— Иди, братец, прямо сейчас на Рождественку, директор мне обещал принять тебя, если, конечно, подойдешь по своим данным, ну и прочее там...

Степан вспомнил лишь на улице, что забыл поблагодарить Серебрякова за его хлопоты. Расстояние от Большой Никитской до Рождественки он пробежал мигом. Но тут неожиданно вспомнил, что ему надлежит и, видимо, обязательно, показать какие-нибудь свои рисунки. А они находились в мешке, в папке, мешок — в ночлежном доме. Так что Степану пришлось тем же быстрым ходом через Лубянку, Старые и Новые площади, Солянку добираться до Хитрова рынка. Обратно на Рождественку он вернулся весь взмокший и запыхавшийся. Его длинные мокрые волосы, выбившиеся из-под шляпы, взлохмаченными прядями прилипли к вискам и лбу, ворот рубахи расстегнулся, голенища сапог и брюки забрызгались грязью. Торопясь как можно скорее попасть к директору училища, он и не подумал привести себя в более или менее надлежащий вид. Прямо так и вошел к нему в кабинет.

— Вам чего, молодой человек? — удивленно спросил сидящий за большим письменным столом директор Строгановского художественно-промышленного училища Николай Васильевич Глоба.

— Мне надо учиться у вас в училище, — выпалил Степан и запнулся, подумав, что, пожалуй, сперва следовало бы напомнить о своем покровителе. — Меня послал господин профессор Серебряков, он говорил вам обо мне.

— Вот оно что! — воскликнул Глоба, удивленный этим не менее, чем его появлением. Затем он окинул Степана взглядом и усмехнулся. — Ты, случайно, не от самой Симбирской губернии бежал?

— Как — бежал? — спросил Степан, не уловив иронии в вопросе.

— Весь мокрый и отдышаться не можешь.

— Я на Хитровку за папкой бегал! Тут у меня рисунки...

Над густыми бровями Глобы образовались темные складки, усмешка с его губ сразу исчезла.

— Они не пригодятся, твои рисунки... Ты знаешь, с каких лет принимаются в училище? С двенадцати, четырнадцати. Тебе же, вероятно, далеко за двадцать.

— Двадцать четыре, — уточнил Степан. — А какое это имеет значение?

— Огромное, молодой человек. У каждого возраста свои непреложные обязанности. В молодости — учиться, а в зрелости обзаводиться супругой и производить потомство. Так вот, возвращайся обратно в свою Симбирскую губернию и поторопись заняться этим делом, пока не поздно. Учиться, как видишь, ты уже опоздал на целых десять лет. Я дал слово профессору Серебрякову, думал, что разговор идет о подростке, а тут ко мне является муж...

Степан был прямо-таки ошарашен этим непредвиденным зигзагом судьбы. В один миг рухнули сладчайшие надежды на учение. Решительный отказ директора он воспринял без возражений, чувствуя внутренне, что всякие возражения будут бесполезны. Мысль сейчас же пойти к Серебрякову он тоже отбросил, заранее представив себе, как тот беспомощно разведет руками и скажет: «Тут уж, братец, ничем не могу помочь...»

Степан брел, выбирая тихие переулки, и вышел к бульварам. Бульварами дошел до Яузы. Здесь остановился, вглядываясь в мутный поток. На какое-то мгновенье промелькнула в голове мысль, что единым махом можно избавиться от всех житейских забот и неприятностей. Но в ответ на эту мысль он с раздражением поднял папку с рисунками и бросил ее в мутные воды Яузы. Падая, папка раскрылась, листы, подхваченные ветром, разлетелись в разные стороны, а затем медленно опустились на гладкую поверхность реки, точно большая стая белых уток, и поплыли вниз по течению, понемногу погружаясь в воду, по мере того, как впитывали в себя влагу и тяжелели. Они больше не нужны, эти рисунки, их больше некому показывать...

Степан ушел от реки несколько успокоенный: то ли оттого, что отделался от папки, которую все время держал под мышкой, и она его как-то сковывала, то ли от тихого и спокойного движения воды. Он сегодня съел лишь ломтик хлеба, но ему не хотелось есть, усталости он тоже не чувствовал, хотя на ногах с раннего утра.