Кузьма Абрамов - Степан Эрьзя

— Чего тебе? — спросила женщина недружелюбным скрипучим голосом, окинув его одежду острым взглядом маленьких карих глаз.

— Мне Серебрякова, у меня к нему письмо, из Алатыря.

— Может быть, тебе нужен господин профессор Серебряков? — наставительным тоном проговорила она, поджав тонкие фиолетовые губы, и скрылась за дверью.

Степан так и остался стоять обескураженный, не понимая, как же он дал такую промашку, словно не знал, что идет к дворянину да еще, видишь ли, профессору. Тут только он увидел на двери маленькую изящную табличку с четкой надписью: «Профессор медицины г-н Серебряков.»

Уходя, женщина не захлопнула дверь, а лишь прикрыла, поэтому Степан ожидал, что, должно быть, еще кто-то появится. Явилась она же и сделала знак следовать за ней, потом снова ушла, оставив его в большой и светлой комнате.

«Надо полагать, гостиная!» — подумал Степан, оглядывая алебастрово белые стены и потолок с лепным фигурным кругом посередине, где висела небольшая бронзовая люстра. Его внимание привлек стоящий в углу на полированном постаменте мраморный бюст мужчины с сухощавым лицом. Но он не успел разглядеть его как следует: открылась двустворчатая дверь напротив, и в комнату вошел хозяин, неслышно ступая по ковровой дорожке в мягких домашних туфлях. Одет он был в длинный халат из какой-то толстой шелковой материи красновато-сиреневого цвета. Слегка улыбаясь, он кивнул Степану и, не приглашая сесть, спросил:

— Из Алатыря, говоришь? Чей же будешь?

Степан по-своему понял вопрос «чей будешь», поэтому ответил:

— Баевский.

— Ах, баевский! Ну, ну... хорошо. Чего приехал в Москву? Наверное, поступать в университет?..

Голос у профессора был низкий, но мягкий и приятный. Лицо несколько продолговатое, рыжеватые бачки на щеках еще больше удлиняли его. «Нет, это не брат тому Серебрякову, — мельком подумал Степан. — Может, двоюродный...»

— Я вам привез письмо от Николая Николаевича Серебрякова, — сказал он, доставая из внутреннего кармана пиджака сложенный вдвое конверт.

Быстро пробежав глазами написанное на одной стороне четвертушки листа, Серебряков сказал:

— Ты, братец, садись, я сейчас подумаю, как тут быть.

«Чего садиться, чай, не до вечера будет думать?» — рассудил Степан, оставаясь стоять.

— Стало быть, ты хочешь непременно учиться в художественном училище? — произнес Серебряков, как бы рассуждая сам с собой. — Ну что ж, попробуем... Может, у нас что-нибудь и выйдет. — Он повернул к Степану улыбающееся лицо. — Отчего не помочь земляку-алатырцу? Так ведь?..

Степан, не зная, что ответить, продолжал молчать.

Пришлось ожидать еще три долгих дня, пока профессор Серебряков встретился и поговорил, как он обещал, с директором Строгановского художественно-промышленного училища. Только вот Степан никак не мог понять, почему промышленного. Причем здесь промышленность? Однако выяснение этого вопроса оставил на будущее. Сейчас было не до таких мелочей. Он терпеливо ждал, пока пройдут эти три дня. А они шли медленно, казалось, еще медленнее, чем весь предыдущий месяц. Степан никуда не выходил, валялся на нарах в ночлежке и от нечего делать приглядывался к ее обитателям, которых дождливая погода загнала под кров. Люди здесь были все больше нищие, бродяги, спившиеся мастеровые и мужики, приехавшие из дальних губерний искать работу, чтобы прокормиться зиму. Рядом со Степаном на нарах лежал старик. В Москве он когда-то имел небольшую лавку, торговал мелкой галантереей. У него была красавица жена, которая впоследствии сбежала с любовником, оставив двух дочерей. Сам он вскоре спился и разорился, а дочери пошли по рукам, пока не оказались на улице. Старшая, лет сорока, ютилась здесь же, в ночлежке, а следы младшей где-то навсегда затерялись.

— Она красивее сестры была, — говорил старик, шамкая беззубым ртом. — И добрая была, добрая, поэтому и сгинула... А эта, старшая, злая, вся в мать. От той, бывало, доброго взгляда не дождешься, накажи ее господь...

Степан чувствовал, как в полутьме нар старик весь трясется от гнева, вспоминая свою жену-изменницу. Он не совсем справедлив был в отношении старшей дочери. Пока Степан соседствовал со стариком, она несколько раз приходила навестить отца, приносила ему поесть. А раз даже пришла с полбутылкой водки, и они вдвоем распили ее прямо здесь же на нарах.

— Сегодня у тебя, знать, удачный день, — заметил тогда старик, потирая сухонькие руки и весь сияя от удовольствия.

Дочь ничего на это не ответила, точно ножом полоснула отца взглядом усталых карих глаз и разлила водку поровну. Потом здесь же завалилась спать и проспала до самого вечера. Степан знал про ее ночную работу и догадывался, что это за работа.

Однако выпадали случаи, и нередко, когда она сама приходила к отцу за куском хлеба. Может быть, она и была когда-то красивой, как об этом говорил старик, но сейчас вид у нее был весьма потрепанный и жалкий. Нечесаная, небрежно одетая, по всему видно, в своей деликатной профессии она занимала самый последний разряд. Ею довольствовались, надо полагать, лишь бродяги да спившиеся мастеровые. В эти дождливые и холодные ночи она, по всей вероятности, никуда не выходила, да и старик целыми днями валялся на нарах, поэтому у него не было ни кусочка хлеба. Дочь обычно приходила к нему утром, затем под вечер и принималась его ругать.

— Шутка ли сказать, со вчерашнего дня во рту ничего не было, да и вчера-то всего полфунта халвы съела, соседка по нарам поделилась, — перешла она от упреков к жалобе.

Степан пожалел ее и пригласил в трактир ужинать. Она с удивлением посмотрела на него, словно бы не поверила, что этот мужиковатый с виду человек способен на такой поступок. Но Степан повторил приглашение, и она его с охотой приняла. В трактире, неподалеку от ночлежного дома, он взял ей миску щей и фунт ржаного хлеба, что обычно заказывал и себе. Несмотря на мучивший ее голод, она ела не жадно, не торопясь. А когда кончила есть, облизала ложку. Степану показалось, что она не наелась, и он предложил заказать еще порцию.

— Спасибо, — ответила она, затем улыбнулась и заискивающе добавила: — Лучше еще завтра покормишь, коли ты такой добрый выискался...

Шагая рядом с ним по темной улице, она неожиданно прижалась к нему и вполголоса произнесла:

— Здесь во дворе в подвале живет безногая старуха, у нее можно немного побыть. Хочешь... пойдем?

До Степана как-то не сразу дошел истинный смысл ее слов. К тому же он был непривычен к подобного рода отношениям, а здесь женщина предлагала себя в уплату за ужин. Поэтому он сказал:

— Да не стоит, чего там делать.

— В щекотки играть! — насмешливо выкрикнула она и, притихнув, с раздражением спросила: — Аль боишься испачкаться?