Кузьма Абрамов - Сын эрзянский Книга вторая

— Откуда знаете, что она ему дочка? — сказал Степан.

— Нам с тобой все равно, кто она ему, была бы только покрасивше. Страсть не выношу непривлекательных баб, — сказал Дмитриев, закуривая и пуская дым.

Степан не удержался от улыбки. Товарищ говорит о красивых женщинах, а сам отталкивающе безобразен. Щеки его впали, нос несуразных размеров да еще вдобавок и кривой. Бреется в неделю раз, лицо всегда в сероватой щетине. Глаза маленькие, веки голые, без ресниц. И вдобавок ко всему этому голый череп, который блестит даже при тусклом свете. И вот говорит о красивых женщинах!..

— Знаю, отчего улыбаешься, — сказал Дмитриев, раскурив трубку. — Сам, дескать, похож на орангутанга, а ищет красивых. Так ведь? Угадал? То-то же, брат, угадал. — Он помолчал. — Человеку всегда кажется, что сам он красивее всех. Ведь он не видит своего лица, а смотрит в свою душу, а душа у всех одинаково красива, если, конечно, она нормальная.

К ним вошла давешняя толстая женщина и позвала их есть. Она оказалась кухаркой. От нее они узнали все домашние дела отца Севастьяна: вдовец, живет с единственной дочерью Устиньей, с той самой, которая выглядывала в дверь, когда они вошли сюда. Вскоре и сама Устинья появилась на кухне: огнисто-рыжие волосы, все лицо густо усеяно веснушками, но такая статная, с таким живым веселым блеском в глазах, что Дмитриев только прицокнул языком и повел глазами.

Вечером Устинья с кухаркой загоняли во двор многочисленную скотину — двух коров, телку и голов двадцать овец. Степан стоял на крыльце. От него не ускользнуло, как живые карие глаза девушки все время метали на него взгляды. Загнав во двор скотину, она подошла к крыльцу, сняла с ног кожаные опорки и босая поднялась по ступенькам.

— Баня истопилась, позови товарища, идите париться. Там вас отец и диакон ждут.

Степан видел любителей попариться у себя в Баевке. Но то, что он увидел здесь, не шло ни в какое сравнение. Дмитриев повязал на голову платок, смоченный в холодной воде, полез на полок и велел диакону поддавать пар. Тот плеснул два-три ковша горячей воды на раскаленные камни и сам не выдержал жару, сунул ковш попову работнику и выскочил в предбанник. Работник Семен изловчился плеснуть ковш и тоже не вытерпел. Наконец эта. обязанность перешла к отцу Севастьяну. Он принес с собой в баню кувшин квасу с натертым хреном, вылил этот квас в таз и плеснул на каменку. Баня наполнилась горячим, едким вонючим паром. Все, кроме отца Севастьяна и Дмитриева, выскочили в предбанник. Они хлестали себя вениками и крякали, точно селезни. Наконец не выдержал Дмитриев.

— Поддай! — кричал отец Севастьян, и Дмитриев, заскочив в баню, бросал ковшами воду на каменку. Наконец оба вылезли из адской жары и легли в предбаннике на расстеленную на полу солому и дышали, точно загнанные лошади: огромная красная туша отца Севастьяна и тощий, костлявый Дмитриев.

Пока мылись в остывшей бане Степан, диакон и работник, они отдыхали, попивая холодный квас.

— Силу им бесовскую девать некуда, вот они ее и утихомиривают паром, — гнусаво выговаривал работник Семен.

— Поп-то ладно, он крупный и здоровый, но вот мой товарищ с чего так парится? — сказал Степан.

— Твой товарищ прямо настоящий сатана, ему и в аду, наверно, будет холодно, — сказал Семен. На костлявой его груди мотался на засаленном гайтане медный крестик.

Они вместе вышли из бани, оделись и пошли по тропе между яблонями к дому.

Степан прошел в избу и лег на постель, постланную на широком сундуке. В избе было прохладно, и он помаленьку остывал, приходил в себя.

В кухне уже раздавался командирский бас отца Севастьяна и звякала стеклянная посуда.

В избу заглянула Устинья.

— Ты зачем тут лег, — сказала она, — тебе вот там постелено.

— Какая разница, и там такой же сундук, — отвечал Степан.

Устинья засмеялась.

— Сундук такой же, да постель помягче!..

Комната освещалась маленькой лампадкой, и в этом призрачном свете, как наваждение, стояла Устинья.

Из кухни через неплотно закрытую дверь доносились пьяные голоса. Но бас отца Севастьяна гремел, как барабан.

— Теперь опять напьются, — проговорила Устинья печально. — Как хорошо, что ты хоть не пьешь. Люблю непьющих людей. — И она опять весело схохотнула.

— Непьющий человек, вроде меня, никуда не годится, — развязно сказал Степан, собравшись с духом. — Он несмелый, даже девушку обнять боится...

— Ну, это еще как девушка разрешит себя обнимать! — задорно сказала Устинья и засмеялась тихонько. — Разве девушку обязательно обнимать?

— А как же! — храбро сказал Степан.

— Ну уж нет! А ты, верно, к тому же и женатый?

— Знамо, женатый, — сказал Степан, вспоминая Анюсю. — Да разве не одно и то же, кто обнимает тебя?

— Э, как бы не так — одно! — воскликнула она. — Очень мне надо, буду я обниматься с женатым! — И тут же повернулась, колыхнув длинной широкой юбкой, и ушла.

Степан проснулся от запаха табачного дыма. Дмитриев расхаживал по избе и курил трубку. Он заметил, что Степан проснулся, и сказал:

— Я уже ходил смотреть новую церковь. О, господи, что за храмы пошли! Казармы какие-то!.. — Он попыхал трубочкой. — А нам, брат Степан, столько работы, что до покрова не провернуть. Напиши-ко письмо хозяину, пусть еще мастера присылает.

— Сам скоро приедет,— сказал Степан.— Чего поделаем, а там видно будет.

— Ну, как знаешь, а я ломить не собираюсь на твоего хозяина.

Степан оделся и, взяв полотенце, вышел в кухню. Здесь оказалась и Устинья. Ее пухлые губы растянулись в широкую улыбку.

— Где у вас умываются? — спросил Степан.

Она зачерпнула большим железным ковшом из ведра и сказала:

— Мы летом умываемся на дворе, пойдем, я тебе солью.

Степан подставлял ладони под щедрую струю воды из ковша, плескал себе в лицо, а глазом косил на Устиньину грудь. Верхняя пуговица на кофточке отстегнулась, виден край белого лифчика, а кожа золотится от веснушек. Степан нагнулся.

— Выливай весь ковш на шею!

— Я могу вылить и все ведро! — сказала Устинья, засмеявшись.

На другой день Степан и Дмитрий принялись за работу. В дом они приходили лишь есть да спать. Устинью он видел лишь во время обедов и ужинов. Завтракали они рано, она в это время еще спала, а кормила их кухарка. Но в обед и вечером хозяйничала Устинья.

От зорких глаз Дмитриева не укрылось ни оживление девушки, ни Степаново волнение. Однажды он сказал:

— Хороша девка! Испанский апельсин, а не девка!..

Степан вспыхнул и отвернулся.

— Знаешь что? — продолжал Дмитриев, набивая трубочку. — Сегодня Устинья по секрету спросила меня, женат ты или нет.

— Что же ты ей ответил? — отозвался Степан.

— Сказал, как есть. Или надо было соврать?