Всеволод Рождественский - Шкатулка памяти

Легким движением трости он начал что-то быстро чертить на влажном песке аллеи. Ученые головы важно склонились над паутиной только что проведенных линий.

— По закону отражения лучей от выпуклой поверхности, согласно высокоуважаемой формуле нашего достопочтенного хозяина, мы должны были бы иметь фокус вот в этой точке. — И он сердито ткнул тростью в центр своего чертежа. — А между тем простая очевидность дает нам возможность убедиться, — тут Джинстон хитро покосился на Ньютона, — что не всегда отвлеченное умозаключение согласно с действительностью.

Ньютон резко повернул к профессору физики и оптики мутно багровеющее от раздражения лицо.

— И тем не менее, уважаемый сэр, логическое умозаключение, основанное на данных научного эксперимента, приводит только к несомненной истине. Ошибки быть не может.

— Так, значит, вы почитаете себя безгрешным, как господь бог? Не так ли?

Кэльб широко раскрыл удивленные глаза, губы Пибоди тронула лукавая усмешка.

Сэр Исаак, недовольно тряхнув воображаемым париком, яростно начал новый чертеж на песке дорожки, окружая его пестрой вязью формул и цифр. Всё пришло в движение среди лениво-благодушной группы ученых. Голоса перебивали друг друга, доказательства сменялись доказательствами, цифры косо ложились во всю ширину песочной площадки.

Ньютон разогнул спину, с усилием вытер батистовым платком капли пота с разгоряченного лба. Его мутный взгляд на минуту задержался на садовнике, с изумлением наблюдающим за господами.

— Джонс, — сказал он, задыхаясь, — ради создателя, принесите мне кружку холодной воды! Прошу вас, сэр!

Старик, только что нагнувшийся над своей лейкой, казалось, не торопился исполнить просьбу.

— Осмелюсь доложить, сэр… — заметил он не без достоинства, — вода вам не поможет в этом деле.

— Джонс! — сердито возвысил голос Суррей. — Вы, кажется, слишком много берете на себя, вмешиваясь в ученый диспут членов Королевской академии. Не вашего это ума дело.

— Боюсь, что только моего, сэр! — возразил, кривя рот усмешкой, садовник. — Вы спорите уже четверть часа над тем, что и выеденного яйца не стоит. Дело тут совсем простое. Шар слишком нагрелся от солнца, и я только что повернул его, чтобы он не лопнул.

Ученые с недоумением и ужасом уставились на садовника. Трость выпала из рук растерявшегося Джинстона. Где-то хлопотливо бормотала водяная мельница. Ласточки со свистом разрезали розовый воздух.

И вдруг эту внезапную тишину покрыл оглушительный, по-ребячьи захлебывающийся хохот сэра Ньютона.

Шатаясь от переполняющего его веселья, он быстрыми шагами подошел к недоумевающему садовнику и заключил его в широкие объятия.

— Браво, Джонс, браво! Вы один стоите целого факультета. Я еще никогда так не смеялся в своей жизни.

И, по-озорному топнув широкой подошвой башмака, стер столбик цифр на уже вечереющем песке дорожки.

Гости, обмениваясь смущенными улыбками, неторопливо направились к дому. Джонс долго смотрел им вслед. Косой луч, пробивавшийся сквозь густую листву вязов, переливающимся золотом плавился на боках его лейки, забытой в руке. Садовник вздохнул и старательно направил невысокий серебряный дождь на ближайшую грядку анютиных глазок.

Ночью прошел дождь. Когда Жюдит [1] Жюдит Фрэр — верная подруга поэта, воспетая им в многочисленных песнях под именем Лизетты. широко распахнула окно, выходящее на крыши Парижа, в чердачную каморку ворвалось раннее прохладное солнце. Цветы на подоконнике запахли остро и назойливо, сливая свой запах с сыростью чуть дымящихся черепиц и горечью дымоходов. Снизу слабо доходил шум просыпающегося города. Два-три голубя медлительным полетом перечеркнули свежевымытую синеву.

Жюдит быстро перебежала босыми ногами по скрипнувшим половицам, мурлыча под нос, влезла в легкую, во многих местах заплатанную юбчонку. Потом одернула скомканную скатерть и, прежде чем убрать бутылку, посмотрела сквозь нее на свет. Остатки вина на мгновение загорелись темным рубином.

Беранже высунул круглую голову из-под одеяла. Легкие седеющие волосы утиным пухом смешно торчали из-под туго повязанного фуляра, оберегающего по ночам его раннюю лысину. Он потянулся, хрустнул всеми суставами и только хотел повернуться на левый бок и блаженно закрыть глаза, как острый и пыльный луч заглянул ему в ноздри. Он потянул воздух, зажмурился на мгновение и чихнул — раскатисто и звонко. Жюдит, поднимая с пола туфлю, улыбнулась ему через плечо.

— Доброе утро, лежебока!

— Доброе утро, дорогая. Ты сегодня, кажется, в отличном настроении. Узнаю мою Лизетту. Если ты наклонишься ко мне, я скажу тебе на ухо что-то забавное.

— Глупости! Я наперед знаю все твои секреты. Ты мне лучше скажи, будем ли мы сегодня обедать.

— Обедать? Я еще не думал об этом. А разве у нас ничего не осталось?

— Глоток вина и полторы лепешки. Ты разве забыл, что мы изволили вчера кутить по случаю дня твоего рождения?

— Да, правда, как я мог это забыть! Посмотри, нет ли какой монеты у меня в кармане.

— Если господь бог был настолько любезен, что положил ее туда ночью, то я несомненно найду ее там. Но мне кажется…

— И ты несомненно права. На небе не очень обеспокоены моими делами. Придется придумывать что-то самому. Право, это труднее, чем написать новую песню.

— Ах, если б твои песни кормили нас, как когда-то трубадуров!

— Да, но для этого пришлось бы шататься по замкам, сгибаться пополам в почтительных поклонах перед знатными сеньорами, что при моей комплекции и образе мыслей было бы весьма затруднительно.

— Но ты был бы окружен почетом.

— Я и так окружен почетом.

— Ты? Где же это? В кабачке, среди приятелей, таких же голоштанников, как и ты сам?

— А скажи, почему тогда песенки Беранже распевают на всех площадях Парижа?

— Милый, я не об этом говорю. Это не почет, а почти слава. Народ тебя любит — это всем известно. У вельмож твои рифмы стоят поперек горла. Восемь месяцев тюрьмы за маленький сборничек песен — это ли не доказательство твоей дружбы с народом? Королевская юстиция это прекрасно знает. Но я говорю о другом. Ты бы, например, никогда не мог получить ордена. Кстати, что бы ты сделал, если бы тебе его предложили? Ответил бы новой дерзкой песней?

— Ну, если бы это было делом самого Карла Десятого, мне неудобно было бы оказаться невежливым. Я ответил бы учтиво, как и подобает истинному французу: «Ваше королевское величество! Я польщен столь высокой наградой. Но я лишен удовольствия ее принять, как это мне ни грустно. Я пел свои песни для народа. И только он может благодарить меня за них. А затем, увидев себя в зеркале с вашей звездой на груди, я просто боюсь лопнуть от смеха — чего бы мне вовсе не хотелось. Поберегите награду для более достойных».