Петроний Аматуни - Избранные сочинения в трех томах. Том 2. Если б заговорил сфинкс

Пройдет зима, в роскошный летний наряд оденутся леса и горы, степи и холмы, а на учебных аэродромах все так же кипит веселая, бойкая жизнь.

Стоит жара, утомленно замирают в неподвижном воздухе сады, зной на полях, а самолеты все летают вереницей вокруг аэродрома, один за другим. Бывает, что командиры звеньев едва успевают пересаживаться с самолета в самолет, чтобы проверить в воздухе курсантов.

Иной раз сухой ветер пригонит за сотни километров песчаные тучи, закроет ими аэродромы, дома и ангары, затем умчится дальше, и самолеты уже снова весело гудят в прояснившемся небе.

А то грянет из туч гроза в черном башлыке и, опираясь молниями о землю, начнет поливать аэродромы то с одной, то с другой стороны, загоняя курсантов и командиров под крылья самолетов. Льет и грохочет, грозно-грозно, будто и в самом деле мчится по щербатой небесной мостовой Илья-пророк на колеснице.

Переждут летчики и грозу — не век же ей бушевать… Да еще иной курсант-озорник задорно так крикнет из-под самолета:

— Давай, давай, Илюша!..

А не гроза, так сам батюшка-шторм летит над горами и лесами. Все живое склоняет перед ним головы и старается притаиться, уступить ему дорогу. Тут уж не до смеха: вмиг объявляется штормовая тревога, и собирается сила на силу.

Воет, грохочет шторм, неистовствует и, в конце концов, обессилев, замертво распластается в широких степях… А там уже снова жизнь идет своим чередом, и летают над ними самолеты по кругу!

Нет, никогда не позабыть мне все это…

Я перелистываю старые страницы своей рабочей книжки, и каждая из них оживает в памяти как глава интересной, пережитой мною повести. Потом я закрываю ее, любуюсь обложкой, открываю вновь и читаю на первой странице, над изображением фантастического ракетного самолета свой трогательно-наивный девиз, написанный крупно и обведенный красной рамкой: ЛЕТАТЬ МОГУ, А НЕ ЛЕТАТЬ — НЕТ!

И вспоминаю, что это было написано еще тогда, когда все было как раз наоборот, то есть не летать я мог, а летать не умел…

Нет, никогда не забудешься ты, авиационная юность! Пусть будет прямым, как солнечный луч, ваш путь к успеху, дорогие летчики — инструктора и курсанты!

В декабре 1941 года из Актюбинска в Ташкент вылетел воздушный корабль Г-2. На левом пилотском кресле сидел командир самолета А. К. Васильев, справа — второй пилот Г. П. Куренной, а у пульта управления моторами расположился старший бортмеханик И. А. Гроховский.

Три года назад, окончив аэроклуб, он хотел перейти в Осоавиахим летчиком-инструктором, да начальник управления ГВФ не отпустил его. Правда, сделал уступку: предложил Гроховскому переучиться на бортмеханика. Иван Александрович согласился. Работа бортмеханика техническая, но вместе с тем и летная, хотя, конечно, за штурвалами сидят пилоты.

Четыре мотора мощно гудели, двухлопастные винты, ввинчиваясь в плотный морозный воздух, мчали вперед большую крылатую машину.

…На двухкилометровой глубине воздушного океана показался Аральск и вскоре скрылся под плотной пеленой облаков. Теперь казалось, будто самолет летит бреющим над вечными снегами Севера. Впрочем, если внимательно присмотреться и совсем немного дать волю воображению, на ум приходит другое сравнение…

— Словно только что состриженное руно… — усмехнулся Куренной, указывая сверху на облака.

— Правда, похоже, — согласился Гроховским и даже привстал, чтобы лучше разглядеть их, но вдруг замер, не в силах отвести взгляда от приборной доски.

Оба пилота уловили этот взгляд и, проследив его направление, посерьезнели, позабыв о красивом облачном руне.

— Левому крайнему мотору становится жарко, — обеспокоенно произнес Гроховский и крикнул второму бортмеханику: — Еленский, посмотри водорадиатор крайнего левого…

Еленский поспешил исполнить приказание, Гроховский последовал за ним в левое крыло.

— Лопнула нижняя кромка, и образовалась течь, — доложил Еленский. — Кинь мне монтировочную лопатку. Постараюсь зажать трещину.

Обжигая пальцы кипятком, Еленский пытался зажать щель наглухо, но это плохо удавалось. Запас воды уменьшался ежесекундно. Чтобы пополнить его, Гроховский решил использовать антифриз, имеющийся на такой случай в специальном аварийном бачке, и стал вручную перекачивать его из бачка в мотор.

Холодная, незамерзающая жидкость устремилась по тонким дюралевым трубкам в рубашки цилиндров, охлаждая разгоряченное тело мотора, затем, гонимая водным насосом, спешила в радиатор, чтобы отдать атмосфере это излишнее, вредное для мотора, тепло, и торопилась вернуться, но на обратном пути ее поджидала коварная трещина, и заметная доля антифриза проваливалась в нее, как в пропасть.

Мотору становилось все хуже, он задыхался от жары, как путник в безводной пустыне. Люди, которым он помог подняться в голубое небо, были сейчас его единственными друзьями — пусть они выручат, ведь он так еще сможет послужить им!

Как голос живого существа, воспринимали летчики неровный гул попавшего в беду мотора. Когда последняя капля антифриза отправилась в свой сложный путь, Гроховский не выдержал.

— Командир, — сказал он, — еще две минуты, и мы загоним мотор.

— Выключить, — приказал командир корабля.

Левый крайний мотор умолк, а остальные три чуть ли не удвоили свои усилия, чтобы заменить вышедшего из строя товарища. Но это была слишком непосильная для них задача. Тяжелый самолет стал медленно терять высоту и через несколько минут, оставляя позади себя широкие прозрачные волны, вошел в облачность.

Словно радуясь добыче, переохлажденные капли облака набросились на металлические гофрированные крылья, фюзеляж, стекла пилотской кабины, расплющивались о них при ударе и прилипали, превращаясь в жесткие комочки прозрачного льда. Они выискивали каждый укромный уголок возле крохотных заклепок или головок шурупов, цеплялись за каждый выступ, впивались в каждое грязное масляное пятно, а когда им это удавалось, дружно помогали сделать то же самое миллионам своих собратьев. Они ухитрялись догонять бешено вращающиеся винты, налипали на лопасти и, несмотря на все ухищрения людей и мощную «линию обороны» антиобледенительных средств, торжествовали победу, потому что силы были неравные: левый крайний мотор был только печальным свидетелем.

Стрелка прибора высоты неохотно, но точно регистрировала ход этой борьбы: 1500 метров… 1000… 500… 300… 200… и когда осталось высоты всего 80 метров, внизу показалась пески бугристой, необжитой равнины.