Стефания Аучи - Львы Сицилии. Сага о Флорио

Женщина волнуется, шарит по карманам. Иньяцио слышит звон пересчитываемых монет.

— В этот раз не надо платить, не беспокойтесь, — говорит он.

Она не верит своим ушам. Достает деньги, кладет на прилавок несколько тари [3] Грано, тари́ и унция (онца) — сицилийские монеты того времени. Грано — медная монета, составляющая двадцатую часть одного тари́. Тари́ — серебряная монета, составляла тридцатую часть унции (онца). ( Прим. автора .) .

— Но другие…

Паоло накрывает своей рукой ее руку.

— Другие — это другие, они делают так, как считают нужным. Мы — Флорио.

Так все и начинается.

Идут недели одна за другой. Приближается Рождество.

Однажды, когда колокола только пробили полдень, в лавку приходит Джузеппина. Муж и деверь откладывают в сторону банки и аптекарские весы.

— Я принесла вам обед, — говорит Джузеппина. У нее с собой корзина с хлебом, сыром, оливками. Иньяцио ставит перед ней стул, предлагает сесть, но она отрицательно мотает головой: — Мне пора. Там Виктория одна с Винченцо.

Паоло берет ее за руку:

— Не убегай.

Он просит странно мягким тоном, и она осторожно садится рядом с мужем, который протягивает ей кусок хлеба, смоченный в оливковом масле.

— Я уже поела.

Он сжимает ее руку:

— И что? Возьми еще.

Джузеппина соглашается. Но глаз не поднимает.

Иньяцио медленно жует. Смотрит на брата и невестку.

Шутят. Или, вернее, Паоло шутит. Джузеппина берет кусочки, которыми он ее угощает, но лицо у нее напряжено.

В дверь стучат.

— Кто еще там, поесть спокойно не дадут… — Паоло вытирает рот рукавом и идет в лавку. Иньяцио дожевывает последний кусочек сыра и тоже встает.

Джузеппина хватает его за рукав:

— Иньяцио!

Голос у Джузеппины суровый, ему даже кажется, это брат его окликает.

— Что?

— Мне нужна твоя помощь. Я… — Из соседней комнаты доносится звон бальзамариев. — Я хочу отправить письмо Маттии. Ты поможешь написать?

Иньяцио оборачивается:

— А разве Паоло не может тебе помочь?

— Я просила его. — Рука Джузеппины, лежащая на столе, сжимается в кулак. — Он ответил, что у него нет времени, а тут еще я со своими просьбами. Но я знаю, он просто не хочет, а когда я сказала ему об этом, он разозлился. Маттия не знает, как у нас дела, как мы устроились… Раньше мы с ней каждый день виделись в церкви. А сейчас я даже не знаю, жива ли она, я просто хочу ей написать…

Иньяцио вздыхает. Эти двое, как вода и масло: можно налить в одну чашку, но они не смешаются.

Она говорит тихо. Берет его за руку, сжимает его ладонь.

— Я не знаю, к кому обратиться. Мне и поговорить здесь не с кем, не хочу рассказывать человеку постороннему о своих делах. Хотя бы ты, помоги мне.

Иньяцио молчит, думает. Нужно ответить: нет. Пусть обращается к писарю. Он не хочет знать, почему у нее такое несчастное лицо или почему она отталкивает Паоло.

Знать не хочет, но все равно знает: он видит и слышит их каждый день, даже если они не ругаются громко. Есть вещи, которые слышишь не ушами — их ощущаешь душой. А он любит их обоих, хоть и оказался между ними.

И тогда он, кроткий брат, терпеливый и добрый, чувствует, как внутри шевелится змея, ядовитая гадюка. Иньяцио умеет ее сдерживать, побивать камнями, он не имеет права ее выпускать. Он не может учить Паоло, как тому обращаться с женой.

Джузеппина почти кричит:

— Пожалуйста! Я прошу тебя!

Иньяцио знает, что не должен вмешиваться. Он должен уйти, сказать ей, чтобы она еще раз поговорила с Паоло.

Пальцы его руки сами собой переплетаются с ее пальцами.

И тогда он резко отдергивает руку, отвечает, повернувшись к Джузеппине спиной:

— Хорошо. А теперь уходи.

Когда Паоло спрашивает, зачем он берет домой бумагу и чернила, Иньяцио все объясняет. Видит, как у брата темнеет лицо.

— Молодец. А вот я не хочу выслушивать ее упреки еще и в письме.

За ужином все немногословны, едят ложками из большого блюда в центре стола. В конце нехитрой трапезы — виноград, немного сухофруктов. Виктория ходит по комнате с Винченцо на руках. Баюкает.

Спи, мой сыночек,

храни тебя Бог,

баю-бай.

Выйдет на небо луна,

в колыбельку заглянет,

ветер соленый морской

тебе песню споет.

Джузеппина вытирает руки о фартук. Подходит к Виктории, целует ее.

— Идите спать. У меня есть еще дела. — Она опускается на скамью, убирает с лица прядь волос. — Ну что?

— Возьму бумагу.

Иньяцио идет в комнату, которую делит с Викторией, ищет чернила. Прислушивается к тому, что происходит на кухне.

— Почему ты не спросила меня? — говорит Паоло.

— Ты сказал, что у тебя нет времени. — В голосе Джузеппины звучит горечь.

— Ну да. — Скрип стула. — Тогда пойду спать.

Иньяцио спешит на кухню, останавливает брата.

— Я готов. Паоло, иди, напишешь и ты два слова.

Джузеппина смотрит на мужа. Останься , говорит ее взгляд.

И Паоло остается.

Садится, пишет. Трудный у него характер, но иначе и быть не может, детство у него было тяжелым. Гордый он, как и все Флорио.

Паоло передает бумагу Иньяцио. Тот берет перо, просит Джузеппину начинать.

— Дорогая Маттия… — Она замолкает, переводит дыхание. А после уж не может остановиться.

«Ребенок растет хорошо, братья твои работают с утра до вечера…»

«Дом небольшой, зато рядом с лавкой…»

«Нет здесь трав, которые мы собирали с тобой в горах…»

«Палермо очень большой город, но я знаю только те улицы, которые ведут в порт…»

Иньяцио сосредоточен.

Он чувствует, что действительно хочет сказать Джузеппина.

Винченцо — моя отрада, ведь Паоло и Иньяцио оставляют меня одну на весь день, и мне кажется, я схожу с ума в этой дыре. Дыре, потому что наш дом немногим больше, чем кладовка в лавке у братьев, и я все время одна, это невыносимо, со мной лишь сын да Виктория, в этом огромном городе я одна, здесь нет тебя, здесь я теряюсь среди домов, среди грязи. Пусто и одиноко.

Наконец, Джузеппина умолкает.

Паоло подходит к жене, кладет руку ей на плечо.

— Завтра я отправлю письмо, — говорит он. Гладит ее по волосам. В этой ласке — нежность, сожаление, страх. Он хотел бы что-то сказать, но молчит. Выходит из комнаты под растерянным взглядом жены.

Зря он , думает Иньяцио, надо бы им поговорить. Надо бы ему ее выслушать. Разве не для этого заключается брак? Чтобы вместе нести бремя забот.

Разве он поступил бы не так?

— Спасибо, дон Флорио, будьте здоровы!

— Всегда в вашем распоряжении. Всего доброго!

Рождество 1799 года пролетело быстро. Прошел еще год, лавка работала. Их, братьев Флорио, не сразу, но признали. Недоверие жителей Палермо и слухи, распущенные Сагуто, зятем Канцонери, долгое время были серьезным препятствием. Многие фармацевты, отчасти из робости, отчасти от нежелания рассердить Канцонери, предпочитали обходить их стороной. Паоло хорошо помнит дни, когда он стоял на пороге в ожидании покупателей, надеялся, что кто-то из аптекарей зайдет купить у них пряностей. Но только Сагуто проходил мимо и злорадствовал, что у них пусто. Паоло поклялся себе, что рано или поздно сотрет с его лица это наглое выражение.