Павел Загребельный - Шепот

Лейтенант стоял у двери, загораживая выход, и лихорадочно выдергивал из белой брезентовой кобуры тяжелый пистолет. В другом конце комнаты, прячась за столом, закрываясь от страха руками, стояла и кричала Ирма.

Гизела мигом оценила ситуацию. Слова тут не решали, никакие уговоры не помогли бы. Ее тело налилось женской привлекательностью, она знала, что ее красота и неотразимость вернулись к ней, виляя бедрами, подошла к разъяренному лейтенанту, поцеловала в шершавую щеку горячими, жадными губами, прижалась к нему всем телом, сказала:

- Спрячь свою железку, дурачок, ну же…

И искала своими губами его узкогубый рот, впилась в него, как пиявка. Лейтенант швырнул пистолет в кобуру, схватил в охапку неожиданный дар судьбы, выпученными глазами оглядел комнату - куда идти. Потащил Гизелу к двери, ведущей в спальню. Ирма метнулась в другую дверь, выскочила во двор, всхлипывая от обиды и страха.

А тот уже нес Гизелу к родительской спальне, где стояли рядом две старинные немецкие черного дерева кровати. Гизела делала слабые попытки высвободиться, шептала что-то о родителях, о семейной святыне, лейтенант зацепился ногой за пузатый комод для белья и выругался грязным солдатским ругательством. Какие там семейные святыни, когда вокруг идет война! И Гизела, забыв о своем недавнем отвращении к лысому лейтенанту, в душе согласилась с ним: действительно, разве сейчас до семейных святынь! Наконец-то рядом с нею мужчина, настоящий мужчина, пусть на короткое время, но был ее, пусть на родительском ложе, но добрый бог простит ей грех, ибо она спасает родную сестру, спасает свой род от позора, а себя - от одиночества.

Никто никогда не постигнет великого чуда бурного перелома в чувствах. Почему еще час назад этот чужой мужчина был ей противен, а сейчас она уже забыла обо всем и знала только его, и хотела знать только его, и помнила только его, и никогда бы не выпускала его из объятий. Когда на улице вдруг поднялась густая стрельба и он, подброшенный страхом и солдатским долгом, рванулся, чтобы бежать туда, Гизела еще крепче обвила его руками. Безумство охватило ее, Держала в объятиях наглого завоевателя, который осквернил родительское ложе, заставил ее растоптать супружескую верность (она вынуждена была спасать сестру и только потому поддалась, только потому, только потому!), горячо, захлебываясь, шептала ему в разгоревшееся лицо, сама разгоряченная и неистовая:

- Не ходи! Убьют! Не пущу!

Он все же вырвался, выскочил в переднюю. Гизела, растерянная и разгневанная, села на кровати, мяла на себе тонкую сорочку. Хотела крикнуть: «Вернись», но с улицы ударили выстрелы еще гуще, выстрелы слились в нескончаемые серии из автоматов и тяжелых пулеметов, в соседней комнате жалобно зазвенели стекла. Гизела услышала, как тяжелые удары сыплются на мебель, на стены, услышала, как что-то разбивается, что-то трещит и словно бы стонет, дверь с грохотом растворилась, и в спальню влетел лейтенант (о боже, она даже не знала его имени!), он ползал по полу, прятался от пуль, а пули, словно у них были глаза, гнались за ним, летели из разбитых окон, впивались в косяки, в порог, в стены. Гудели на улице моторы, скрежетало железо гусениц, с деловитостью палачей бубнили тяжелые пулеметы: бу-бу-бу, им дружно подтявкивали автоматы: тяв-тяв-тяв. Маскировка на окнах, продырявленная пулями, уже, наверное, не закрывала комнаты, нападающим с улицы было хорошо видно раскрытую дверь в темную спальню, может, видели они и ползающего лейтенанта. Гизела решила, что с улицы целятся именно в него, что он, подползая к кровати, несет за собой смерть, и она, хватая подушки, прижимаясь грудью к измятым простыням, забила ногами, закричала:

- Не подходи! Прочь! Прочь!

Через американский фронт, через все те пробомблен-ные, прочищенные до стерильности зоны и полосы продралось несколько бронетранспортеров с отчаянными эсэсовцами. Руководимые звериной яростью, гонимые упорной жестокостью, эсэсовские головорезы прорывались через местечки и села, гремели по тесным улочкам, заставленным американскими машинами, по улочкам, над которыми свисали из окон и с крыш белые полотнища простынь, скатертей, отчаянно-белые четырехугольники немецкого позора, неподвижные и бессмысленные, как поднятые кверху руки. Эсэсовцы не могли мириться с мертвой неподвижностью белых полотен, которыми Германия безмолвно капитулировала перед врагом. Им хотелось уничтожить те белые позорные пятна, расстрелять все, что таилось за ними, убить вместе с ними и собственное отчаяние и собственную безвыходность. Они стреляли на все стороны из автоматов и пулеметов, били ожесточенно, безжалостно, били в белые полотнища капитуляции трассирующими и зажигательными пулями. Короткая вспышка посреди белого полотнища - и пули летит дальше, выискивая тех, кто пытался укрыться за белым флагом пощады, а в белом четырехугольнике чернела пропалина, тонкая ткань пробивалась совсем неслышно, она вспыхивала только на кратчайший миг, а еще короче была последняя вспышка жизни у тех, в кого попадали пули.

Стрельба отодвинулась дальше. Она быстро отдалялась, чтобы через минуту совсем утихнуть. Эсэсовцы помчались куда-то дальше, ночное смятение кончилось, испуганные люди выползали из укрытий, куда успели попрятаться, солдаты вынимали из палаток своих убитых и раненых товарищей, в передвижных спальнях кровавили подушки убитые офицеры, которые не успели выскочить, в штабных автофургонах озабоченные радисты склонились над изрешеченными рациями, горело несколько машин.

Лысый лейтенант надел каску, затянул пояс. Не смотрел на Гизелу, и она, воспользовавшись этим, быстро оделась, подбежала к нему:

- Я пойду с тобой. Мне страшно.

Он пробормотал что-то невыразительное, видимо, без большого желания отнесся к ее просьбе. Вышли из дома. Из тьмы сразу же подошли к ним старики. Оба - отец и мать - в черной одежде, с темными лицами, молчаливые и несмелые. Где они были до сей поры? Притихшие, как мыши, сидели, наверное, на кухне, прислушивались к тому, как чужеземный пришелец предает поруганию их дочерей. Защитить детей своих не имели сил и казнились этим более всего. Ирма знала их бессилие и убежала не к ним, потому что не было ее с ними.

- Где же Ирма? - встревоженно спросила Гизела. Родители молчали, лейтенант тоже. Он потерял всякий интерес к той неподатливой девчонке. Главное для него было, что в поселке опять тихо. Кроме того, интересовался только Гизелой. Взял ее за руку, потянул к себе. Не стеснялся родителей. Такой ничего не стыдится. Сказал, не допуская никаких возражений:

- Завтра.

Гизеле было стыдно. Даже не перед отцом и матерью - перед собой. До чего может докатиться брошенная женщина, если ею командует уже такой головастик.