Барбара Кингсолвер - Библия ядоносного дерева

Я открыла рот и ждала, пока из него не вылетела фраза: «Мне нужно поступить в ваш колледж, сэр. А по его окончании мне надо поступить в вашу медицинскую школу». Доктор Ремайл был совершенно потрясен не то моим уродством, не то дерзостью, но, вероятно, все же не так, как я — звуком собственного голоса. Он спросил, есть ли у меня средства на обучение, табель успеваемости средней школы, изучала ли я хотя бы в школе химию и расширенный курс алгебры. Ответ на все вопросы был один: «Нет, сэр». Но я не упомянула, что прочитала много книг.

— Вы хотя бы знаете, что такое дифференцирование, юная леди? — спросил он с видом человека, прячущего в руке нечто страшное. Выросшая вблизи рук преподобного Прайса, я обладала иммунитетом против подобного страха.

— Да, сэр, — ответила я. — Это способ измерения скорости любого процесса.

У него зазвонил телефон. Пока ждала, когда доктор Ремайл закончит разговор, я мысленно подсчитала сумму и произведение чисел на большой стопке пронумерованных папок у него на полке, которые были свалены кучей, составила формулу их упорядочения и записала это на бумажке. Правда, мне пришлось пользоваться алгебраическими приемами, а не началами матанализа. Я заметила также, что его фамилия, прочитанная задом наперед, представляет собой французский глагол, означающий «изнашивать, протирать», о чем тоже сообщила, не желая, разумеется, его обидеть, потому что одежда доктора Ремайла выглядела безупречно.

Неожиданно он вспомнил, что я имею право на государственное пособие как дочь ветерана, и включил меня в список абитуриентов. В общем, через месяц я вернулась в Атланту сдавать вступительные экзамены. Я выполнила все письменные задания по математике, но в устной части пропустила четыре — они были связаны с необходимостью в перечне слов выбрать те, которые не относятся к данному смысловому ряду. Этот тест всегда давался мне с трудом, потому что, учитывая мои обстоятельства, я могла почти любому слову придать любой смысл.

Я сказала чистую правду: мне было необходимо поступить в их колледж — чтобы вырваться из Вифлеема, из собственной кожи, из своего черепа и убежать от призрака моей семьи. Не потому, что мне было стыдно за маму, — как я, деревенская юродивая, могла ее стыдиться? В определенном смысле я даже получала удовольствие от общения с ее безумием и хорошо понимала его. Однако мама хотела поглощать меня, как еду. А мне нужна была отдельная комната. Мне требовались книги, и впервые в жизни я нуждалась в учителях, чтобы каждый день они подсказывали мне, о чем думать.

В органической химии, зоологии беспозвоночных и вдохновляющей гармонии генетики Менделя я обрела религию, которая «работает». Я декламирую периодическую систему элементов, как молитву; сдаю экзамены — словно принимаю святое причастие, а успешное окончание первого семестра стало для меня приобщением к святым тайнам. В голове у меня — джунгли знаний, где между деревьями простираются долины отчаяния. Их я обхожу, стараясь держаться в пределах леса.

Поскольку позвонить маме я не могу, езжу на выходные к ней на автобусе. Мы пьем чай, она показывает мне свои цветы. Странно, когда папа находился рядом, мама не занималась землей. Это была его прерогатива, и он руководил всеми нами в посадке полезных съедобных растений «во славу Божию». В моем детстве у нас во дворе не росло ни одного цветка. Лишь одуванчики. Теперь дом мамы — это крыша, торчащая над пламенем розовых, синих, оранжевых цветов. Проходя по дорожке, приходится наклоняться под арками буйных космей и ладонью отводить в сторону мальвы, чтобы добраться до входной двери. У мамы — незаурядный талант цветовода, и она носила в себе целый ботанический сад в ожидании, когда его можно будет воплотить в жизнь.

Когда я ее навещаю, мы мало разговариваем и, похоже, обе испытываем облегчение от молчания. Теперь нас только двое, и я обязана ей жизнью. Мама мне — ничем. Тем не менее я покинула ее, и она грустит. Я к этому не привыкла. Это я всегда была той, кто жертвовал жизнью, половиной туловища и мозга, чтобы спасти другую половину. У меня вошло в привычку надменно хромать по миру, который у меня в неоплатном долгу. Я долго полагалась на утешение, какое черпала в жертвенности.

Теперь у меня есть долг, и я не в состоянии его выплатить. Мама мертвой хваткой вцепилась в меня и выдернула оттуда. Она вознамерилась вытащить меня из Африки, даже если это было бы последним деянием в ее жизни, что недалеко от истины. Вот как это было: коммерсант, чей пикап появился в Булунгу, как ржавый ангел, пообещал довезти нас до Леопольдвиля со своими бананами, но вскоре передумал и заменил нас на дополнительный груз бананов. Поговорив с солдатами, встретившимися на дороге, он решил, что сейчас фрукты приносят в городе больший доход, нежели белые женщины. И нас высадили.

Два дня мы шли пешком, не имея крошки хлеба во рту. На ночь устраивались на краю леса, скорчившись и укрывшись пальмовыми листьями, чтобы солдаты нас не заметили. На второй день, поздно вечером, возле нас затормозил армейский грузовик, и какой-то мужчина резко забросил нас в кузов, где мы приземлились на чьи-то колени, каски и винтовки. Несомненно, солдаты собирались над нами надругаться. Я оцепенела от ужаса. Но взгляд маминых молочно-голубых глаз напугал их. В нее словно вселился свирепый злой дух, который мог перекинуться на этих мужчин, если бы они нас тронули. Особенно меня. В общем, они предпочли держаться от нас обеих подальше. Мы молча промчались в кузове грузовика через десятки блокпостов и были выкинуты у бельгийского посольства, которое приютило нас, пока решался вопрос, что с нами делать. Девятнадцать дней мы провели в лазарете, глотая какие-то особо ядовитые лекарства, поскольку были заражены кишечными паразитами, грибком, пышно расцветавшим у нас на ступнях и под мышками, а также страдали от малярии в более тяжелой, чем обычно, форме.

Вскоре на санитарном самолете, набитом работниками ООН и больными белыми пассажирами, нас везли через долгую гудевшую темноту, в которой мы спали, как убитые. Когда гул моторов стих, мы очнулись и сели, моргая. Через круглые иллюминаторы проникал свет. Чрево самолета с ревом раскрылось, и мы внезапно оказались в благословенном весеннем воздухе Форт-Беннинга, штат Джорджия.

Шок от возвращения невозможно описать. Помню, я бесконечно долго стояла, уставившись на старательно покрашенный желтой краской аккуратный дорожный бордюр. Зачем он там? Я этого не понимала. Чтобы машины не парковались? Неужели в Америке так много автомобилей, что ее нужно делить на места, где можно и нельзя их ставить? Всегда ли так было или за время нашего отсутствия количество машин настолько увеличилось вместе с количеством телефонов, новых туфель, транзисторных радиоприемников и упакованных в целлофан помидоров?