Сергей Самсонов - Высокая кровь

Степан лег на бок сам… Сергей, успев освободиться, увидел справа одичалые глаза и ощеренный рот Жегаленка… Под лающее эхо пулемета и хаотичной пачечной стрельбы тачанка круто повернула, замерла, и Сажин, тяжелый и рыхлый, с проворством закрюченной рыбины перевернулся на живот, вцепился в рукоятки «гочкиса», ударил в голову Сергея оглушительным треском. Бил по скирде, причесывал, лохматил, хмельной опьянением точности… «А ведь умеет!» — восхитился Северин, как будто скапывая взглядом задымившуюся снежным куревом скирду и бесполезно стискивая рубчатую рукоятку револьвера. Огонь был так кучен, настилен, что рокотавший под скирдою пулемет захлебнулся так резко, словно впрямь провалился сквозь землю.

— Слева обходи! — закричал Северин. — Перебежками! — Обполз живого, теплого Степана и сам толкнулся первым, вбивая в грудь морозный воздух.

Рванул со всех сил и упал наугад, по наитию, обдирая запястья о снежную корку. Постукивал лишь «гочкис» в сажинских руках, и хлопали винтовочные выстрелы… Саженях в десяти правей увидел Мишку — тот выстрелил с колена из «винчестера», передернул скобу под крючком, брызнув гильзой, и рухнул ничком.

Он почуял такой исступленный ловецкий азарт, словно в мире уже ничего не осталось, кроме этой скирды и него самого. «Достану… живьем…» Вскочил, перебежал с полдюжины саженей, упал лицом в снег… чевыкнула над головой винтовочная пуля. Отдыхиваясь, выжал голову из-за сугроба — увидел на белом три черных фигурки бегущих от скирды людей. Враздробь ударили свои — один из бегущих споткнулся, пошел уже боком и рухнул.

— Не бить! Живьем! Живьем! — Сергей ощутил себя великаном, который кидает уже не сажени, а версты.

Чужие, оборачиваясь, били из нагана и винтовки, но он уже не обращал внимания на выстрелы и даже не оглядывался на своих. Уже различал побитый снегом черный полушубок заднего бегущего, широкую спину, обритый затылок, усатое лицо, которое тот оборачивал к Сергею словно в гадливом отвращении. «Достану…» И вдруг почувствовал удар всем телом сзади и полетел ничком на снег, с налету сшибленный и смятый кем-то из своих.

— Куда?! Ложись! Убьют! Отстрел ведут, не видишь?! — прохрипел придавивший его Жегаленок, в упор вонзив в Сергея боковой, по-лошадиному косящий взгляд прозрачных синих глаз.

— Живьем брать! Уйдут! — закричал Северин, вырываясь и царапая снег, а впереди и вправду хлопали винтовочные выстрелы, как будто кто-то щелкал пастушеским кнутом, просекая до мягкого, главного — жить!

Жегаленок рывком отвалился, вскочил и, выстрелив с колена из винтовки, рванулся в перебежку. Сергей освобожденно вскинулся, обшаривая взглядом снеговую целину, — все тот же черный человек бежал, хромая, из последних сил… Есть правда!.. Сергей был в десяти саженях от него, в спасительной какой-то отрешенности, на каждом вздохе сокращая расстояние, но вот человек на бегу обернулся и выстрелил, ушибленно дернулся и упал со всего роста на бок, револьвера, однако, не выпустил и с оскалом мучительным, сидя, с непослушной руки все стрелял в подбегавшего Северина, вхолостую уж щелкая клювом бойка…

— Не стрелять! — закричал Северин в ликовании.

И вдруг человек опрокинулся навзничь, и Сергей с оборвавшимся сердцем подскочил уже к мертвому. Повернулся на выстрел и увидел правее тяжело подходившего Сажина и осиное дуло вороненого маузера в его правой руке.

— Зачем?! — закричал потаявшим голосом.

— Да как же? — хрипнул Сажин, вперив тоскующий, голодный взгляд в убитого. — Стрелял ведь, стрелял.

— Какое там?! Все выстрелял!

— Не понял, виноват, — ответил Сажин глухо. — К скирде давай! Там, может, кто живой… А этого не знаешь? — спросил Жегаленка, кивнув на убитого.

Пуля расколупнула тому бритый череп над ухом и выбила глаз, второй зашел под лоб, показывая лишь животный блеск закровенелого белка, рот под усами был плаксиво, недоуменно-жалобно оскален, снег заплавлен мозгами и кровью — все ушло, разом выплеснувшись из разбитой коробки, вся правда.

— Как будто наш, — сказал вдруг Жегаленок изумленно. — Чюпахин, кажись. Кубанского полка, второго эскадрона взводный. Из пленных, какие в Камышине были, казак. Видать, внутрях белым остался, падлюка.

— Хорошо же вы, Федор Антипыч, стреляете, — сказал Сергей сквозь зубы.

— Уж как умею, — огрызнулся Сажин.

— И с пулеметом вон как управляетесь.

— А вы что ж, думали, бумажная душа? Под Царицыном на бронепоезде «Воля» в пулеметной команде служил. Меня ведь, рабочего, к машине и ставь, раз я и так при ней всю жизнь, не на коня же.

«Да ты и с конем, похоже, неплохо знаком, — подумал Сергей. — Косолапость-то, может, и кавалерийская, а?»

— А вы меня, гляжу, все будто бы хотите в чем-то уличить, — прочитал его Сажин как открытую книгу. — Теперь-то уж могли бы и поверить. Или что же, я сам на себя этих вот натравил? Да и когда бы я успел?

«А кто же успел-то? Шигонин больной? Или Мерфельд — за Манычем? Что за дух-то такой? Леденев всемогущий?» Северин ощутил себя каким-то маленьким зверьком, с которым кто-то забавляется, беспрестанно гоняя собаками, наслаждаясь его слепотой и потугами что-то понять.

На снежном поле меж скирдой и балкой нашли еще двоих убитых, в которых Жегаленок опознал бойцов все того же полка. Под скирдою был брошен ручной пулемет марки Шоша — кругом него объедьями расшвыряна солома, состриженная Сажиным из «гочкиса». Раздавленной калиной — кровь по свежим стежкам человеческих следов, по рыхлым отпечаткам спин, коленей, животов.

В отряде был ранен Соломин — в правый бок и бедро, задыхался, белел, разевал синий рот, словно рыба на суше; у него, видно, были раздроблены ребра, и малейшее прикосновение, каждый вздох причиняли острейшую боль. Подраненный гнедой пытался встать, до струнного гула напруживая передние ноги, как будто торопясь уверить, что он еще жив и послужит. Толкнулся и тотчас упал на колени, сронив низко голову, словно отбив перед хозяином последний покаянный поклон. Один из эскадронцев, Фомичев, приставил к голове гнедого карабин. Сергей ощутил выстрел так, как будто его самого ударили в сердце тупым и тяжелым.

Все зря, из-за его игры Соломин, может быть, не будет жить, и пробежали эти судороги под гнедым подшерстком. Чюпахин, Нагавской станицы. Был в нашем плену вместе с Колычевым, застрелен косолапым Сажиным — обрыв. Быть может, Сажин прав — и надо брать Колычева? Леденев зарубил его брата, но почему же Колычев так запросто признался в этом ему, Северину? Какая-то необъяснимая, нечеловеческая дружба между этим казаком и Леденевым, взаимное доверие, противное природе. Сергей, конечно, верил в единение по вере — сквозь старую сословную и классовую рознь, непримиримую, казалось, ненависть и даже голос крови, — но тут было все-таки что-то не то. Что́ было между Леденевым, Колычевым и Халзановым, верней, обоими Халзановыми — братьями: убитым красным комиссаром и пропащим белым казаком? Имеет ли это значение — теперь, когда Деникин готовит фронтовой прорыв и есть только один, необходимый, несомненно живой Леденев?