Сергей Самсонов - Высокая кровь

Заставляя хрипящего Грома извиваться змеей на скаку, раз за разом врывался в просвет — в ту пустоту, что разверзается за сильным, торящим путь для остальных.

Казачья лава сызнова пыталась охватить красноармейцев крыльями, но Леденев, похоже, первый опрокинул ее левый фланг, сам выбросил в охват своих осатанелых мужиков, не позволяя ей разлиться на два рукава, вероятно боясь, что за ней, как за тыном, скрывается еще одна, нетронутая сила — или в конном строю, или лежа, да еще с пулеметами колесом к колесу.

Казачьи сотни слитно потянули вправо и разворотом устремились в бегство, и тут, народившись, как ветер, во фланг бегущим казакам хлестнула новая струя — должно быть, полк иль целая бригада красных, которая рубилась у деревни и была моментально повернута Леденевым сюда, чтоб комбинированным с Маслаком ударом заклещить всю донскую дивизию.

«Своих рублю!» — просветляющий ужас невластности над собою самим окаменил Матвея на скаку, и он уже как будто и взмолился о конце, о том, чтоб, подобно Яворскому, пасть, живому или мертвому, но черной глухоты ему никто не даровал. В бездушной несмети, в какой-то уж мертвячьей быстрине искал он единственное живое лицо, которое все бы ему объяснило, но не было рядом ни Гришки, ни запропавшего Яворского, ни даже Леденева.

Зажатая в красных охватных клещах обезображенно-смешавшаяся лава казаков гривастыми клубами укатывалась в балку.

Казачьи кони с маху обрывались с кручи, съезжали на задах и шкобырдали через голову, давя, перемалывая, волоча вниз по склону своих мертвецов на натянутых путлищах. Сквозь конский визг, взвивающийся к неживому, добела раскаленному небу, Матвей услышал заполошный, горячечно-мстительный лай пулеметов и в первый миг не понял, чьи они и откуда секут.

Хлестали пулеметы белых через балку, рвали ватными хлопьями пыль под ногами коней, подрезали на полном скаку… Озираясь, Халзанов увидел его . Леденев со своим эскадроном метил прямо в глубокую прорезь теклины.

Жестоко придавив запененного Грома, Матвей во весь опор пошел за ним … вцепившись взглядом в рыжий круп летящей кобылицы, лавировал, вихрился в рваном леденевском шлейфе, в котором все больше появлялось прорех. И снова глубинный ключ памяти толкнул на поверхность сознания те первые скачки в Гремучем — за Дарью, как будто и сейчас единственной потребностью явилось хоть замертво достать и обойти его .

С неудержимой быстротой росла курящаяся пылью пропасть балки. Гул сотен копыт и собственной крови на миг задавил сурчиный свист пуль, смертельным севом стлавшихся над головой, вгрызавшихся в землю у него под копытами. Железный скрежет разодрал наполненную гулом пустоту, и саженях в пяти впереди и правей от него ощетиненно вымахал земляной черный куст, разметал, повалил на скаку то ли двух, то ли трех красных конников. Как борзые за зверем — сквозь чащу великанских терновых кустов, неслись за Леденевым забывшие смертный страх люди… спотыкались, валились с коней, во весь мах напоровшись на незримые сучья.

Разрывами расчистило Халзанову дорогу. Уже никто не отделял его от Леденева. Кидая сажени назад, он все отчетливее видел пятна пота у него на спине, пропитанную чернотой по желобку и на лопатках гимнастерку цвета хаки, такую же, как и на нем самом, Матвее. И вдруг краем глаза поймал, как кто-то несущийся с ним наравне вытягивает руку с револьвером, как будто пересиливая гнет, обламывающий книзу, и сизое дуло нагана глядит в леденевскую спину.

То был не свой казак-лазутчик, а настоящий молодой красноармеец или комиссар с молитвенно-восторженным лицом, курносым, круглоглазым, ничем не примечательным и вместе с тем значительным, как и лицо любого палача. Дрожливо-непослушная рука уж трижды обрывалась на скаку, словно ей не хватало завода, — не то из трепетного страха перед силой Леденева, не то примеряясь, выцеливая, подстерегая верный миг, когда никто уже не помешает, не увидит.

Халзанов начал забирать к нему и задышал, как конь вразрыв подпруги. Иуда заметил, что Халзанов заметил, и тотчас в страхе перевел наган с обнажившимся клювом бойка на Матвея. Матвей, как ужаленный, выбросил руку, тычком разя его в запястье и парализуя кисть, увидел, как разжались пальцы, роняя наземь револьвер… и тут фланкирующей очередью — вперерез леденевскому клину — секанул пулемет…

Что вслед за чем произошло, Матвей уже не мог понять. Леденев не то сам осадил кобылицу и как бы в миг безжалостного просветления, с уже неподавимой тоскою равнодушия и омерзения к себе зашвырнул свою шашку в бурьян, не то, все же ушибленный пулею, вытянулся, поневоле роняя клинок… и вот уже опростанно обмяк на своей кобылице, уносящей его по теклине под землю.

И в то же самое мгновение, уже забирая поводья и поворачивая Грома вспять от смерти, он сам почувствовал горячий, опустошающий удар под правую лопатку. На миг перед ним во всю ширь, ослепительно вспыхнуло небо, и тотчас понеслась навстречу одетая белесым полынком земля…

Мир вокруг стал ничтожен — только этой дурманно пахучей травой и сожженной землей, только болью, заполнившей грудь. Где-то в недостижимой дали стлали кони тяжелый, сотрясающий вольную степь перекатистый гул.

Он чувствовал одну лишь неутолимую потребность — свободно вздохнуть. Но свет все мерк и воздух все твердел, и вот какая-то ломающая все и вся с одинаковой легкостью сила истребила границу меж ним и никуда не подвигавшейся землей.

Март 1940-го, Берлин

Кружила, взвизгивала сталь, клинки стрижами резали ничейный воздух — витками ложных взмахов обмануть, пресечь, обогнать, ускользнуть, обвести дружка дружку вокруг острия. Батман — полуцентр — выпад в квинте… Противник, распаляясь, наседал, и Одинг, отвечая удвоенными переводами, вязал из мулинетов свою серию, неуследимо провоцируя ответные удары и каждым уступающим отбивом заставляя того раскрываться все больше. Труднее всего давалось удерживать руку, превозмогая нарастающий соблазн заплести своей сталью томительно медленный встречный клинок. Такого издевательства ему, пожалуй, не простят.

«У этого дьявола нет чувства юмора, запомни, мой мальчик. Испанский грипп в сравнении с ним не так опасен. Нет на земле такого человека, который бы сделал хоть что-нибудь ему поперек и остался бы жив. Таковы его принципы, которые выше практической выгоды и даже выше его личной власти. В них, можно сказать, сама сущность наци — не прощать никого, кто посмел бы оспорить твое превосходство хоть в чем-то».

Он знал, что пятиборец Гейдрих мнит себя непревзойденным фехтовальщиком, что в бытность обер-лейтенантом на кригсмарине тот притязал на чемпионство среди офицеров рейхсвера, — и нужно было верно соблюсти пропорции: и восхитить своим искусством, и польстить чужому. Рубашка, взмокшая от пота, прилипла к спине. Когда противник вскинул руку слишком высоко, он завязал его клинок налево вниз и, вывернув кисть, ужалил в подмышку.