Сергей Самсонов - Высокая кровь

— А сам-то ты, что ж, не таков?

— Навроде того.

— Так это тебе тоже барышню тогда подавай. От меня-то — навозом.

— Да что мне те барышни? Павлины заморенные. Военную науку, всю, какая есть, пройти хочу. Не «левый шенкель приложи и коня поверни» — тут и кони не хуже людей понимают, — а как сотни водить.

— Науку — людей убивать?

— Война спокон веку идет меж народами. Цветочки луговые, и те друг дружку давят — к солнцу тянутся, поглубже в землю вкорениться норовят. За эту-то землю, на которой живем, разве прадеды не воевали? Воевать не научишься — может статься, такой враг придет, что и вовсе с земли нас всех счистить захочет.

Изумленно-неверяще трогала Дарья его обыкновенную на ощупь кожу. Правду ль доктор сказал или нет, это было неведомо, а она словно впрямь норовила Матвея заклясть, наделить чем-то сильным своим, от чего и железо отпрядывает. Ладонь ее будто текла у него по лицу, по груди, и Матвей ощущал, как тугие, горячие токи проникают вовнутрь, размягчая в нем все, и Дарья своими руками, губами неутомимо лепит его заново — ушную раковину, нос, глаза… Потеряв счет неделям, годам, становился он легок и чист, как дите, как Максимка, который подлетал к потолку на его всемогущих руках и, возвращаясь, ударялся ему в грудь, захлебываясь смехом до икоты…

Кто-то тронул его за плечо, и он, открыв глаза, увидел над собой уж густо-фиолетовое небо, в котором трепетали мертвенно-белесые зарницы от взлетающих там, у австрийцев, ракет. Прямые, как столбы, матерые сосны почти уж растворились в обволокшей землю тьме, от оставшегося за спиною болота подымался туман. По сотне выкликали охотников ползти к австрийским пулеметам.

— Ну что, шуряк, спробуем? — жиганул Матвей взглядом онемевшего Гришку, который с небывалым тщанием возился со своей винтовкой и тем как будто бы оправдывал свою глухоту.

Матвей пошел к брату. Он не чуял ни гордого вызова, ни любования собой, ни хватки долга — одно лишь возбуждение, неотделимое от страха и вызываемое только страхом смерти. Возможно, и было желание выказать храбрость на глазах у товарищей, желание славы, наград, восхищения, но это желание было привито так рано, такое казачье, такое свое, что он и не думал о нем.

— Дозвольте мне, вашбродь, — оскалился.

Брат впился в него тем жадным, тоскующим взглядом, который выдает животный страх потери, потребность остеречь и уберечь, и чувство кровного родства прожгло Матвея.

Командуя сотней, Мирон должен был никого не жалеть и понимал, что он уже не может все время заслонять собой Матвея, что тот, возмужалый, давно отделен от него и должен сам беречь себя от смерти.

— Еще двоих нужно… Охотники! Есть?!

Опередив заколебавшегося Гришку, с Матвеем вызвался идти Афонька Чекунов, молодой светло-русый казак Егорлыцкой станицы. Наконец-то решился и Гришка.

Матвей засунул за рубаху две гранаты, перекрестился стоя на коленях, лег на землю и пополз вниз по склону. Молочно-голубые лезвия прожекторных ручей полосовали фиолетовое небо, врезались меж черных сосновых стволов, преломляясь, ползли по равнинной земле, удлиняясь и ширясь, и казалось, что это какие-то призрачные исполины, поднявшись в полный рост вдоль горизонта, размеренно-медленно машут огромными светящимися косами, вырезая из мрака все живое и мертвое, и каждая травинка в мертвенном луче становилась видна.

«А этот с чего вызвался?» — покосился Матвей на Афоньку. Тот будто бы и не особенно жался к земле, зеленоватые глаза начищенно блестели. Слыхал Матвей: худую весть принесли Чекунову отдыхавшие дома станичники — что с каким-то приказчиком сбежала от Афоньки гулящая красавица-жена, — и будто бы сказал Афонька: «За жизню теперь не держусь»… Ползти сквозь кусты, меж частыми соснами было легко, на вот уж скользнули на чистое, и тут стало жутко: чужая равнодушная земля не дарила ни складки, ни рытвинки, потусторонне-мертвенное щупальце прожектора подбиралось к хребту. С Матвея будто бы стесали старую, до деревянности бесчувственную кожу, и оголившееся тело остро отзывалось на каждый шорох, встрепет, встреск…

Наконец-то ложбинка. Поползли друг за дружкой по узкому руслу, и вот уж стало видно колья заграждения, железные репьи колючей проволоки в залившем всю землю синевато-белесом, как будто бы предсмертно подрагивающем зареве.

— Гляди, обсмоленные! Неужто электричеству пустили?! — хрипнул Гришка.

— Режь давай! Ну!..

Гришка тотчас лег на бок и до предела выставил винтовку с хищными штык-ножницами. Стальная жила хрупнула на лезвиях, как былка, за ней еще одна — пролезли, продираясь, и замерли в этом колючем загоне, сторожа каждый звук… Поползли ко второй, страшной линии этих проволочных заграждений, и Гришка потянулся железными клешнями, и тотчас что-то тенькнуло и проскочило по всей узловатой струне, пучки неистового синего огня со змеиным шипением перекинулись на шуряка, и Гришка, ужаленно дернувшись, забился в падучей, как будто пытаясь стряхнуть с себя этих светящихся тварей, и брызнула по проволоке пулеметная струя. Охлестнутые сжались, влипли в землю.

Австрийский пулемет зашпарил наугад… Матвей, не понимая, что он делает, метнул себя вперед — железный ежевичник прихватил, вдоль хребта раздирая рубаху… Он слышал уже не ушами, а всей своей кожей, и сердце в нем сжималось и вспухало, толкая куда-то. Он видел горбину землянки, которую обозначал игольчатый, еловой лапой вспыхивающий ореол пулемета, он знал: два десятка саженей — и огонь этот станет не страшен, приникая к земле за спиной.

— Стой! Куда?! — успел крикнуть он, но Афонька рывком приподнялся и бросил гранату.

Та ударилась в сруб, отлетела и лопнула, и Афонька упал на лицо. Две-три винтовочные пули грызанули землю возле самого халзановского локтя. Он вильнул и пополз, как обваренный, по дуге огибая Афоньку… Прицельно пущенные пули клевали, ворошили Чекунова и даже будто подвигали по земле, наталкивая на Матвея, как корягу, и Афонька, уж мертвый, Матвея спасал, поневоле закрыв своим телом…

Матвей, вылезая из кожи, приткнулся к землянке, неведомая сила потащила его вверх, распластала на плоской макушке. Будто и не нашарил глазами, а унюхал отдушину, различив горклый запах сожженного пороха. Гранату рванул из-за пазухи, вдавил рукоятку в рычаг и спустил по трубе — загремев, взорвалась слабым сдавленным звуком.

Обрекающий лай пулемета, как обрезанный, смолк, и вместе с этой тишиной в Матвея хлынул рев казачьих сотен — то нарастающее, то слабеющее «Ррр-а-а-а!..». «Вот теперь доберутся!» — опалило его торжество, и немедленно следом почуял горячую боль в правой ляжке. Подбежавшие справа и слева австрийцы бестолково ширяли в него ножевыми штыками, норовя будто не заколоть, а согнать его с крыши как кошку. Уходя от тычков, покатался, стиснул рубчатую рукоять револьвера и сорвался с откоса. Страх толкнул его на ноги. Безликий в сумерках солдат прицелился в Халзанова с колена и выстрелил в ту самую секунду, когда Матвей, отпрянув в сторону, прилип лопатками к стене окопа. Выстрел хлопнул в пустое. В неуловимо краткий миг, вертясь и озираясь, Халзанов расстрелял полбарабана — подранил одного и застрелил в живот другого, упавшего ничком, как срубленное дерево.