Сергей Самсонов - Высокая кровь

Они познакомились. Похожий на студента — прапорщик Леонид Зарубин, пожилой — подполковник Григорий Максимович Гротгус, а текинский джигит — подпоручик Темир Бек-Базаров. Немедля начались расспросы о летнем наступлении… и тут в их «станок» вошел еще один высокий, сутуло-стройный офицер, положил на стол сверток, поднял голову, и — Леденев дрогнул от неожиданности.

— Ну вот теперь все в сборе, — заключил Яворский. — Знакомьтесь, вахмистр Халзанов, наш кормилец.

Если что и могло надломить окаменелое лицо Халзанова, то именно нечаянная сшибка с Леденевым. Он будто опять натолкнулся на свое отражение в зеркале после долгой отвычки — не отпрянул, а наоборот, потянулся к Роману, расширяя глаза, словно дикий ребенок, что ни разу не видел себя в говорящем всю правду стекле.

— Ну здравствуй, мужик. Угадал никак?

— Узнал, — ответил Леденев. — Я твою шкуру и на пяле бы узнал.

Халзанов однажды уже попытался бежать. Попавший к австриякам на Стоходе, он с полнедели провалялся среди раненых, а потом был затолкан в теплушку и выгружен среди неведомой страны. Попал в такой же лагерь, ласкающее слух название местечка — Миловица — как издевка… и вдруг и вправду сказочная, какая-то потусторонне-привольная жизнь. Матвея и еще полсотни пленных, отобрав покрепче, погнали куда-то на юг, распихали по разным фольваркам — и все, о чем мечталось в продувных, настуженных окопах, сбылось тогда и там, где сбыться не могло. Идти за плугом по раздевшейся, черно лоснящейся земле, всем телом налегая на чапыги, следя за тем, чтобы подручный бык не заламывал борозденного, вдыхать горько-сладостный дух перерезанной лемехами травы.

Богатая усадьба. Хозяин Пал Богнар, похожий на халзановского тестя Игната Поликарповича. В батраках трое русских: стрелок Давыдка Выжимок, драгун Алешка Крыгин и Матвей. Двухэтажный домина из беленого камня. Конюшня, хлев, амбар, гумно — все крыто красной черепицей. Косяк лошадей, огромные красные бугаи-пятилетки со свисающими до колен морщинистыми шелковистыми подгрудками, коровы, овцы, свиньи — за всем этим богатством они несут уход. За это кормят ситным хлебом и копченым салом. Горячий воздух напоен густыми, терпкими, знакомыми и незнакомыми ароматами трав. Звенят в них кузнечики. Над венчиками лакомых цветов поплавками покачиваются бархатистые рыжие пчелы. Солнце правит цветущей, плодоносной землей, изливает свою неослабную ласку на людей и скотину, на хозяев и пленных, единит все живое под небом.

Халзанов косит на лугу — окрепшие мышцы поют. Хозяйская дочь Анна, красивая черная девка, украдкой любуется им, разит огневым шалым взглядом, робеет, потупляется, не к месту и насильственно хохочет и снова глядит на Матвея с упорством, как будто непонятным ей самой… И вдруг сходство этого потустороннего мира и той, покинутой, своей, казачьей жизни нарезом проходит по сердцу.

Только тут он, казалось, и вспомнил о Дарье, о сыне, а вместе с ними — о самом себе. Потерявший его, как пятак, закатившийся в сусличью норку, Мирон уже, должно быть, сообщил домой, повинился в письме перед Дарьей и батей, что отправил Матвея на смерть, а если и не написал, то скоро будет вынужден сознаться. И Дарья оглохнет, ослепнет, исчезнет из такого же, как этот, изобильного, светоносного мира, где имеют значение синева в вышине, медвяный запах чабреца и песни жаворонков. Будет выть, как другие… Впрочем, что ж причитать — голосят ведь по мертвому. Так оно даже лучше, наверное: отреветь до глухой пустоты во всем теле и уже с облегчением провалиться в беспамятство. Даже будто и радость окончательной определенности: забрала мужа-любушку и кормильца чужая земля — надо как-то жить дальше. А Дарья будет ждать и верить, что живой, обнадеженная тем расплывчатым, что таится в словах «не нашли», «неизвестно». Досаждать будет Богу мольбами и вынашивать веру в его возвращение, как носила их сына под сердцем, а потом притворяться смирившейся — в расчете обмануть судьбу и исподволь надеясь, что весточка придет как раз тогда, когда ты перестанешь ждать. И сколько так? Месяцы? Годы? Изнывать в неумолчной тоске, отдавая незримо ютящемуся в курене мертвецу свою молодость, силу, упорствуя, не слыша говорящих: «Да если б был живой, давно бы уж пришел…»

Решимость бежать поднялась в нем — прорвалась той же ночью в разговоре с товарищами.

— Да куда мы отседа пойдем? — отозвался Давыдка со стоном. — К австриякам обратно? В тылы? Вер ист дас, хенде хох? Смерть торопишь, казак? За версту же видать, кто ты есть, а рот откроешь — и подавно. Да любой их мадьярский мужик заприметит и выдаст, потому хоть беги, хоть ползи, а все один каюк! Хорошо еще только горячих насыплют. А ну как в лагерь возвернут — тогда что? Тут-то мы, у Богнара, в довольстве, а там живо пузо к хребтине прилипнет.

— Ты женатый? — обрезал Матвей.

— Ну женатый. Ребятенка имею.

— Ну и что ж, хорошо тебе тут, когда там твоя баба не знает, как и плакать по тебе — по живому или по мертвому?

— А баба моя и так третий год убивается. Как монбилизовали, так и тянет хозяйство одна. Когда я там вернусь да какой приползу. Она себе, может, нашла уж кого-нибудь — приказчика аль из фабричных, которых на фронт не берут. Так что мне теперь к ней возвращаться и боязно трошки: явлюсь, а на дворе чужой мужик, да и не он чужой, а я… Да и так рассудить: случится такое, чего быть не может, — дойдем до своих. Ну и куды меня пошлют? Может, к бабе отпустят, домой? Иди, Давыдка, скажут, становись на хозяйство, отслужил ты свое, муки принял, отдал долг государю. Так нет же, обратно в окопы пошлют, как так и надо, в рот им дышло. Мало вшей мы кормили, мало с нас пота-крови сцедили. Ты-то, может, до подвигов шибко охочий, а я не таков. Я уж лучше вот тут как-нибудь, в батраках. Войне-то не вечно тянуться. Уж какой-никакой конец будет — так, поди, и отпустят нас всех восвояси.

— Конца дожидаться, брат, тоже не дело, — сказал Алешка Крыгин. — Это сейчас у нас житуха сытная, а хлеба уберем — так обратно ведь в лагерь пихнут.

И долго еще спорили. Матвей говорил, что надо уходить немедля, пока русские части с боями подступают к Карпатам. И ждать до осени, и уходить отсюда в одиночку ему не хотелось: как идти по чужой, совершенно незнаемой, да и прямо враждебной земле, если рядом не будет ни единой живой, то есть русской души? Бежать от запаха и вида человечьего жилья — эдак ведь и в рассудке повредиться недолго.

К середке августа решились уходить. Недели полторы припрятывали хлеб, обрезки копченого сала, и вот когда под вечер усадьбу придавило грозовыми тучами и глухо зашумел обломный дождь, загоняя мадьярок под крыши, все трое задержались у гумна и, мигом вымокнув, скользнули в буерак. Все вокруг бушевало, бурлило, текло, плыло, мокло, обрывалось, сползало, увлекало по склону на дно. Сперва было даже тепло и радостно, как в детстве, а потом льдистый холод сковал, отяжелевшая под проливнем одежда опаяла все тело свинцом.