Сергей Самсонов - Высокая кровь

Вокзалы, поезда, шоссе, проселки… разнообразные течения военного народа, сталкиваясь, затягивали их в свою медлительную коловерть, могли их раздавить, расправиться, как сильная река с ослабшими на стремени пловцами, но вот отторгнуть, изловить — уже едва ли.

Без малого два месяца они пробирались к трансильванской границе и за время пути настолько друг с другом сжились, соединенные невидимыми струнами настороженности, что делали все как один механизм. Табунное чувство угрозы вело их, и общим своим зрением и слухом, всеми чувствами они уже мгновенно запечатлевали все вокруг: сдвиг стрелки вокзальных часов, ножевой выблеск взгляда случайного путевого обходчика, дымок перегоревшего костра в осиннике за пашней…

Наутро никуда не делась Ася, объявилась.

— Офицеров со мной привезли — может, видела?

— Да разве всех упомнишь — кого с кем и когда?

— Халзанов, казак. Чернявый такой, горбоносый, красивый из себя… словом, должен вам нравится, девкам.

— Да не брат ли он ваш?

— Ишо чего удумала. Да он мне такой брат, что до смерти зацеловал бы.

— А похож ведь на вас. Тут он, рядом, через одну от вас палату.

— Да чем же похож? Ить истованный черкесюка.

— А мы его тоже побрили. Если нашей сестре должен нравиться, то уж вижу, какой он и похож на кого.

— Ах, побрили. Покойники в братской могиле, скажи ишо, — уж те-то впрямь похожи, тоже как и дрова.

Он вспомнил то чувство тревоги и страха, которое вдруг жигануло его, как только увидел Халзанова на скачках в Гремучем. Какое-то таинственное, не разъяснимое умом сродство вот с этим казаком. Так два чистокровных верховых жеребца никак не связанных пород и даже с разных концов света, для глаза знатока не схожие между собой ни в чем, кроме предназначения, немедля признают друг в друге свое подобие по сути, едва лишь поставишь их рядом. И не примирятся они, а долго будут биться в кровь, гвоздить передними ногами, грызть друг друга, пока один не одолеет и не займет как победитель оба косяка.

— Вам, может, зеркало подать? — спросила Ася.

— Да ну его к черту. — Он будто и впрямь испугался. — А вот ишо со мною были офицеры…

Кто жив из них, кто нет, Роман еще не знал. И снова у него перед глазами встали леса в буреломных проплешинах от разорвавшихся снарядов, изрытые воронками нагие серые поля. Разбитые халупы пасмурно темнеют опаленными внутренностями. Вдоль шляха — холмики могил, кое-где с жердяными крестами. Обыкновенная прифронтовая полоса. Безумолчное чавканье тысяч сапог и копыт. Острошипые каски в промокших чехлах, грязно-серые кепи, штыки… Навстречу — санитарные обозы: ободранные до костей кнутами клячи приседают в оглоблях, вылезают из кожи, раздувая ввалившиеся до последних пределов бока. За обозами — однообразный томительный скрип, бесконечно — подводы, сундуки, птичьи клетки, узлы, дети беженцев. Месят жидкую глину обугленные погорельцы с тем же точно слепым, исступленным упорством и смиренной тоскою в глазах, что у мучимых кляч.

Со своими тремя лошадьми, без винтовок, ни пехота, ни конники, они, беглецы, теперь могли быть приняты за дезертиров, потому пробирались ложбинками, балками, не отваживаясь приближаться к селеньям и вливаться в обозы пехотных полков, по целым дням порою хоронясь в лесах и идя на восток только ночью, отыскивая в небе путеводный ковш Большой Медведицы.

На выходе из ельника наткнулись на разъезд. На рослых серых лошадях, в черных форменных шапках с султанами, в гусарских серых куртках со шнурами, они возникли из морозного тумана воплощением казни Господней, неминуемой участи всех смертных тварей, и безгрешных, и самых свирепых, потому что и сами, казалось, уж были мертвы и обращали в свою веру всех, кто встретится им на пути.

— Бегите! — хрипнул пешим Леденев. — Балкой! Ну! Либо стопчут!..

Все пешие, напружившись в последнем колебании, как псы у раздвоившегося следа, стреканули в балку. Роман с Халзановым и Гротгусом, сидевшие верхом, переглянулись, в неизмеримо краткий миг сказав друг другу все.

— Хей! Штеет, мистштюке! — Гусары пустили коней размашистой рысью, рассыпались по пашне веером, со страшной быстротою поглощая последние сажени.

— Хальтен дер цунге, вахтмайстер! Зонст верде их эс кюрцен! — немедля выкрикнул им Гротгус и, тронув коня, сипато скомандовал: — Шагом!.. Их бин дер хауптман фон Брудерманн! Их бин ферлецт. Хильф мир.

С величественной дерзостью он поехал навстречу гусарам, потащив за собой Леденева с Матвеем, и германцы опешили, придержали коней, и вот так церемонно, как будто исполняя парадно-караульный ритуал и уже хорошо различая адамовы головы на киверах, и усатые лица гусар, и их настороженные глаза, и пар, валящий из ноздрей их лошадей, они втроем подъехали к разъезду. Меж ними и германцами осталось три сажени, меж Гротгусом и сивоусым вахмистром — и вовсе ничего, и все на миг застыли — германцы с неотступными настороженными глазами и они — составив вместе со своими лошадями как бы церемониальную, пронизанную напряжением фигуру, где неподвижность каждого зависела от каждого и никто не мог дрогнуть хоть живчиком без того, чтоб рассыпалось все построение.

И вот передний, сивоусый, что-то выкрикнул, и Гротгус выстрелил в него из пистолета едва ли не промеж встопорщенных ушей своего полохнувшегося жеребца. Офицер, широко раскрывая глаза, словно впрямь наконец прозревая, схватился за грудь… и в тот же миг рука Халзанова, как искра от кресала, зацепила курок револьвера, и еще двое немцев схватились словно за места укусов и начали сползать с коней.

У Романа была лишь жандармская сабля, и послав своего жеребца шенкелями, на выносе клинка из ножен полохнул германца наискось, прорубая какие-то прутья под черным поречьем его форменной шапки, и в тот же миг заворотил коня, швыряя себя влево, скрываясь за живым заплотом его мускулов от тотчас же грянувших выстрелов.

Распрямившись, увидел, что из шеи у Гротгуса кровь забила ключом и, поймав рукой рану, тот начал валиться с коня. Звероватое чувство родства и тоска сожаления замочной дужкой засмыкнули горло, но тотчас лопнули, как только выпустил коня в намет…

Халзанов уходил саженях в десяти правее… из восьмерых гусар в седле осталось только пятеро, к тому же один из них уже занянчил раненую руку. Халзанов, обернувшись, саданул из револьвера — и набиравший следом серый жеребец врылся мордой, как лемехом, в землю.

Сбившись с маха, гусары осаживали лошадей и старательно целились из карабинов, давая им с Матвеем оторвать десятка два саженей… И вдруг гнедой венгерец под Халзановым с вибрирующим визгом взнялся на дыбы и, усмиренный, стал с неумолимостью заваливаться на бок. В глазах Леденева ослепительно вспыхнуло: накаленное синее небо на скачках в Гремучем, рубаха синего сатина на Матвее и ненаедный синий взгляд обмершей Дарьи, что уже начала разрываться меж ними двоими.