Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

«Пойду намою золота и буду оставлять его за хлеб», — решил Бурнус.

После того, как увезли кузнеца Флегонта, еще добрей и внимательней сделался к лётным Гостеприимный стан — хотел загладить свою вину перед кузнецом. Даже сам предатель Флегонт-старший прорубил окошечко в своих сенцах и на ночь оставлял в нем хлеб, а вместо братниной кузни построил клетушку, где всегда были сухая солома, харч и открытая дверь. Точно говорила она бездомникам: «Заходи, друг, ешь, спи и будь спокоен».

Заходили бездомники, ели и спали. Иногда в поздний час приходил к ним и сам гостеприимный хозяин Флегонт-старший, сидел и участливо выспрашивал, откуда и куда идут, за какие дела должны скитаться и жить по-волчьи.

Скрытна душа лётного, но и она иногда открывается.

Открывались иные и Флегонту, а на другой день ловила их в тайге на тайных тропах стража и проводила мимо Гостеприимного связанными.

Зашел однажды в Флегонтову клетушку Бурнус, говорил с хозяином, приоткрыл ему свою душу и назвал тропу, по которой думал уходить дальше.

Вышел Бурнус пред утром из Гостеприимного стана и залег в стороне от тропы. Подозрительным показался Бурнусу Флегонт, его вкрадчивое любопытство, и знал Бурнус одну великую мудрость: никому не доверяться, не открывать сильно души, — научился он этой мудрости за годы скитаний.

Лежал Бурнус, чутко вслушивался и услышал стук копыт, негромкую речь.

— Теперь пора разъехаться и охватить его кольцом, — говорили стражники.

Долго пришлось ждать Бурнусу в своей засаде, пока стражи проехали обратно, усталые и злые.

— Обманул, сволочь. Ну, да мы сорвем с Флегонта, — утешались они.

Лежал Бурнус под густыми ветвями старой ели и думал: «Велика мудрость: не верь никому-никому, никого не пускай в свою душу».

Под вечер он встал и пошел.

— Узнаю ли я предателя, чтобы всадить кинжал без ошибки? — спросил сам себя Бурнус и ответил: — Узнаю. Мой кинжал найдет его сердце.

Когда молва о предателе Флегонте вышла на пути-дороги, начала пустеть, замирать лётная тропа через Гостеприимный. Все шире, дальше разливалась молва, все больше проклинали Флегонта-старшего. А с ним заодно проклинали и доброе, славное имя Гостеприимного стана.

Через день после того, как дочь судьи Ирина ушла из родного завода, оттуда вслед ей вылетела новость: у судьи потерялась дочь. Сначала она хороводилась с мятежниками, потом выдала их карателям, по ее милости уже убиты четыре человека, а пятый ранен, и неизвестно, будет ли жив. Пока о нем ни слуху ни духу.

Новость распространялась и пешими, и конными широко во все стороны и вскоре догнала Ирину. Это случилось при переправе через один пруд. На берегу в ожидании лодки, ушедшей на другую сторону, скопилась довольно большая толпа дорожных людей. Завязался, как всегда при таких сборищах, разнообразный разговор. Один из путников и поведал про дочь судьи:

— Предала, подвела под смерть, мерзавка, и сама скрылась. О, если бы знать ее в лицо да встретить!..

Ему начали вторить:

— Да, да, сказывали и у нас. Как только земля носит такую подлючку?! Как она в глаза людям смотрит?!

— Я сгорела бы от стыда, от позора.

— А я кинулась бы головой в первый же омут.

— Этой тоже не сносить головы, бог накажет.

— Мятежники не станут ждать, когда раскачается бог, они расквитаются и без него, пристрелят, как падаль.

Пока переплывали довольно широкий пруд, разговор все время кружился вокруг этого. В защиту Ирины не раздалось ни единого слова. И, пожалуй, легче было сгореть, утопиться, чем слушать всеобщее поношение. Из нее все время рвалось: «Убейте, растерзайте меня, сделайте что угодно, только замолчите! Я не мерзавка, не подлючка, я несчастная. Я не хороводилась, а любила. Любила одного».

Она первая выскочила из лодки, не дожидаясь, когда та ткнется в сухой берег, выскочила в прибрежную грязь и быстро пошла в пустую, не застроенную ничем, бездорожную сторону. Она решила как можно скорей и как можно дальше уйти от родных мест и от людей, которые говорили на русском языке, уйти в степь, к башкирам или еще дальше, все равно. Туда, может, и не докатится молва про нее, а если и докатится, то передавать ее будут непонятно, без слов «мерзавка», «подлючка», «предательница».

Она старалась идти по малым безлюдным дорогам и совсем без дорог, питалась тем, что пошлет бог: на неубранных полях и огородах тайком рыла картошку, рвала горох, репу и всякую другую снедь. Иногда в тоске по хлебу обшаривала ночью в деревнях и заводских поселках специальные оконца и полочки, куда сердобольные люди выставляли еду и выкладывали одежду, обувь, спички и разные другие вещи, полезные лётным. Гонимая той же хлебной тоской, зашла в Бутарский завод, узнала, где живет Прохор, но не постучалась, не решилась проситься на ночлег, а тихо потемну забрала подаяние, приготовленное для идущих тайно, и свернула в луга. Спала она в стогах сена, в скирдах необмолоченного хлеба, в ометах соломы.

И мечтала: как бы достать денег и уехать по железной дороге. Уехать, уехать! Дальше, дальше! И от родного дома, и от всего Урала, и от той страшной молвы, и от своей жизни, от своего имени, от всего, что терзает душу. О-о… Если бы это было возможно!

Тем же летом Ирина пришла в Шайтанский завод, далекий от Изумрудного озера, пришла такая исхудалая, изможденная, почернелая от горного солнца и ветра, в такой убогой одежде, что ее не узнал бы никто, даже родная сестра, даже отец. Она все же не переставала трепетать, что узнают, все жила в страхе, что вдруг начнут показывать на нее пальцами и говорить: «Вот она!» И ей придется идти по жизни как сквозь строй. Постоянно, всегда сквозь строй. Она старалась не говорить свое имя, не рассказывать о своем доме, старалась менять походку, голос…

Здесь она решила раздобыть денег и уехать на поезде. Для этого надо было продать либо последние ботинки, либо золотое кольцо, которое подарил ей Юшка. Расстаться с кольцом казалось трудней, чем с ботинками, и она забинтовала его на руке вместе с пальцем, как рану. Так, не видя, она временами забывала про него и вообще меньше терзалась сомнениями, что продать.

Она постучалась в окно крайней избушки и попросила пить. Старушка хозяйка подала ей ковшик холодной ключевой воды. Ирина жадно, не отрываясь, выпила его до дна.

— Неладно пьешь, девушка, можешь простудиться, — предупредила хозяйка.

— А пусть, один конец.

— Далеко ль идешь? Видать, не здешняя?

— Не спрашивай, отсюда не видно, — Ирина отмахнулась. — Вот купи-ка у меня ботинки.

Они были поношены, но еще крепки и красивы.

— Милая, зачем они мне? Поесть хочешь — зайди, накормлю. Сама-то в чем пойдешь?

— Босая.