Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

— Ты знаешь Гостеприимный стан?

— Да.

— А знаешь, что туда опасно заглядывать? Там появился предатель Флегонт-старший.

— Меня бесполезно и предавать, и ловить, и ссылать: я уже в ссылке. Но все равно спасибо тебе!

— Я сказала на всякий случай.

В дорожном многолюдье было трудно распознать, кто нуждался в таком предупреждении, а кто не нуждался, и Аринка иногда говорила его невпопад.

Дальше разговаривать с Охотником она не пожелала, и разошлись каждый со своими думами. Охотник о том, что он, пожалуй, знает отца девочки. А нищенка Аринка о том, как жить ей. Эта дума тяготила ее больше всего на свете. Если девочку она иногда отвязывала от своей груди и нищенскую суму снимала с плеч, то думу, как жить, носила постоянно, без роздыха. Она понимала не хуже советчиков, что жить нищенкой, бродягой нельзя. Это и стыдно, и трудно, и гибельно обеим, особенно девчонке. Надо скорей устроить ее на постоянное место, в тепло, на хороший уход. Устроить, пока она на научилась тянуть руки за милостыней, клянчить: «Подайте», пока не спрашивает: «Мама, почему мы все время ходим? Почему спим в чужих домах и всегда на полу? Где наш, свой дом? Почему едим чужой хлеб? Почему носим все чужое и старое?» Она уже требовала, чтобы ее укладывали не на пол, а в кровать, давали ей настоящую постель. Уже заказывала матери: «Достань пирожок, конфетку».

Ирина понимала все, но шла нехотя, ей казалось, что легче умереть, чем сдать своего Ангельчика в сиротский приют.

Наконец они все-таки пришли в город, в приют. Прежде всего и девочку, и мать осмотрела докторица и дала заключение, что обе вполне здоровы. После этого их приняла для разговора заведующая приютом, старушка, одетая одинаково с докторицей во все белое. Она долго расспрашивала Ирину, кое-что из ее ответов записала и наконец велела принести выписку из метрической книги о рождении девочки Надежды Гордеевой и справку о ее семейном положении: кто отец и мать, где живут и работают, сколько получают, есть ли еще у них дети.

— Хорошо, принесу, — пообещала Ирина, а про себя решила: «И не подумаю». Ведь собирать такие справки значило самой воскресить страшную молву о своей связи с мятежниками, о своем предательстве, снова предать Юшку, навлечь позор и на свою девочку. Не много радости жить дочерью предательницы, мерзавки, подлючки. Самой Ирине, может, поделом такая слава, такая кара. А с какой стати страдать невинному младенцу? За компанию с глупой и грешной мамой? Нет, не сделает этого! Да если бы и захотела, Ирина не смогла бы достать справку о семейном положении: ее брак с Юшкой не был скреплен ни венцом, ни записью, по бумагам она считалась незамужней, а ее дочурка незаконнорожденной.

Когда она вышла от заведующей с девочкой на руках, дежурная няня спросила ее:

— Отказали? Приняли?

— Ни то ни сё. Велели представить разные бумажки. А это надо собирать по разным местам. Дело долгое, — посетовала Ирина.

Тогда няня утянула ее в свою каморку и зашептала на ухо:

— Да оставь так, без бумажек.

— Как это?

— Ну, подбрось. Толкни девчонку с улицы в наш двор, захлопни калитку, а сама бежать. Поневоле возьмем. Часто делают так. Берем, куда денешь.

— Ее толкнуть во двор, а самой убежать? — переспросила Ирина.

— Да, да.

— И потом?

— Ничего. Искать тебя не будут.

— А если я захочу повидать ее?

— Это уж украдкой, со стороны. Заметят — принудят взять обратно.

— Втолкнуть. Закрыть калитку. Убежать. Видеться украдкой, — раздельно, будто взвешивая каждое слово, сказала Ирина, затем решительно: — Нет, я не могу!

— Можешь отдать в дети, — посоветовала няня. — Есть охотники взять, приезжают к нам, выбирают. Твоя такая золотенькая, за нее быстро схватятся. Хочешь сведу? Есть тут одна бездетная семейка. Давно ищут подкидыша. Пойдем покажемся!

Ирина согласилась. Бездетная семья была торговая, богатая. Муж, жена и бабушка втроем занимали порядочный особнячок в два этажа. В нижнем — бакалейный магазин, в верхнем — несколько жилых комнат.

Девочка понравилась всем, ее немедля начали прикармливать конфетами, а Ирину соблазнять тем, что у малышки будет образованная няня, отдельная комната, со временем ее поместят в гимназию, обучат, иностранным языкам и танцам.

Все было очень утешительно, соблазнительно, и, чтобы решиться окончательно, Ирина задала последний вопрос:

— А кем вы будете считать ее?

— Что значит кем? — спросила в свою очередь бабушка.

— Родной или приемышем?

— Конечно, родной. Берем в дети.

— А меня какой? Чужой теткой?

— Лучше, если вы совсем не станете показываться. Лучше и для вас, и для девочки.

— Тогда рожайте сами! — крикнула Ирина. — Ишь как хитро придумали — себя в родные, а мать в чужие тетки! — выбросила на пол все конфеты, что надарили девочке, схватила ее, прижала к груди и ушла, сильно, сердито распахивая двери.

Погодя недолго она уже была за городом, громче обычного гремела по дороге своими калошами и ругала благодетелей:

— Отдать таким — они родную мать не пустят взглянуть на свое кровное дитя. Они увезут моего Ангельчика, спрячут от меня на край света. Да это хуже смерти. Нет уж, не получат!

Снова проходя с протянутой рукой заводы и рабочие поселки, она спрашивала:

— У вас есть суд? Обычно отвечали:

— Да, не живем без него. У нас есть все, как у всех. Теперь на суды урожай. Судей везде будто после дождя червей.

— Как зовут вашего судью? — Ирина решила найти своего отца и просить у него помощи. Без этого ей не выбиться из нужды, она останется навсегда нищенкой и свою девочку обречет тоже на вечное нищенство.

Судей действительно было много, но все чужие, незнакомые.

— Ждешь кого-то, Марфа? — спросил подошедший Корнил Тяни-Беда.

— Некого ждать мне. Купалась.

Девушка сидела на гладком камне, который навис над рекой. Резвая Косьва шаловливо прыгала и задевала волнами босые Марфины ноги, играла концами ее длинных распущенных волос. Из-за гор в долину реки заглядывал временами месяц, точно озорной парнишка в чужой сад.

— Некого мне, дедушка, ждать, одна я здесь, совсем одна, как вот тот месяц. Нет ему пары, нету ее и мне.

— Што это ты такая?

— Какая?

— Затосковала. Можно рядом, не помешаю?

— Садись.

Кряхтя и вздыхая, старик устроился на камне. На Косьву легла его сгорбленная кудлатая тень.

— Я не думал, что душа у тебя мягкая. Язык хробосток, а душа ишь тоскует.

— Все думают, что язык и душа у меня одинаковы, задиристые. Все ошибаются.

— Ты не серчай только, сказать я давно нарохотился, сегодня скажу уж.

Марфа выжидательно повернула к Корнилу свое лицо.

— Зря ты парней от себя гонишь.

— Как это? — удивилась девушка.