Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

— Они к тебе с чувством, а ты их бранью, да и рукой будто трогала.

— Того, знать, стоят.

— Не все же, у нас и вовсе молодцы есть.

— Ты уж не сватаешь ли меня, Корнил? — Девушка откинула назад голову, засмеялась громко. — Ей-ей, сватаешь! За кого хоть, говори скорей, знать хочу. — Марфа придвинулась к старику и сказала с глубоким поклоном: — Ни за кого я не пойду, окромя как за тебя!

— Ну вот, я сурьезно, а она все шутки…

— Ладно, ладно, дедушка, говори.

— Теперь и говорить неохота.

— Я не стану шутить и даже замуж пойду, говори только.

— Давно я гляжу на мир, и ясно мне, что в миру одно к другому тянется. Река вот к берегу жмется, мох — к камню, пчела на цветок летит, олень по осени оленуху кличет, птица не для себя, а для другой птицы поет, зазывает ее в свое гнездо. Любовь везде, и человек ей подвержен, может, больше всех. А ты не принимаешь ласку, любовь эту. Боишься, что поповским законом покрыть нельзя, так ведь для нас закон этот не обязателен. Уйди в горы повыше, поближе к небу, к ветру, к солнцу, — и будет свято. Живучи в тайге, по-бродяжьи, не скоро дождешься, а можешь и совсем не дождаться любви по церковному, поповскому закону. Хилость, болесть навалится, подкрадется старость, и на тебя никто, никто уж не польстится, как на пустой отвал. Покуль цела, не расхищена золотая россыпь молодости, тогда и любить надо.

— Хорошо ты, Корнил, про россыпь. Только не россыпь я, а пустой отвал.

— Да ну? Не может быть, не обманешь ты старого Корнила.

— Я и обманывать не хочу, а хищник уже был.

— На себя-то хоть не язычничай, не верю я твоему языку.

— Есть же в мои годы всякие девушки.

— Разные есть, да ты-то не в них, будто и не приисковая.

— Я и в самом деле не приисковая, а заводская.

— Что тебя потянуло с завода на золото? Не поладила с отцом-матерью?

— Все ладно было.

— Бедность?

— Мы не бедно жили, у нас все работали.

— Что же, золотая жадность?

— Нет.

— Ах ты непонятная! — Корнил хлопнул руками по своим костлявым коленкам.

— Хищника ищу, чтобы россыпь он мою… Я, дедушка, не шутя, без смеху.

Видел старик, что Марфа не смеется.

— Да любого помани пальцем и…

— Не хочу любого, хочу лю́бого мне.

— Ты вон как, по-новому? Ну и ну! — Корнил закачал головой, и тень ее суматошно заметалась по реке вправо, влево. — Вот какие разборчивые пошли девушки. А раньше, в мои молодые годы, женихов и невест завсегда выбирали родители, а насчет любви говорили: «Стерпится — слюбится».

— Ты только никому не сказывай про это. Я бы и тебе не сказала, да устала одна думать, и язык мой, болтун, чешется. Звал меня один охотник жить с ним вместе, сильно звал. Но я испугалась и не пошла. Напоила его квасом, и будто вместе с ним выпил он все мои думы, оставил только одну — про него. Потосковала я, а потом и пошла с тобой словно бы искать золото, а на самом же деле искать своего заманщика, охотника. Погналась за ветром.

— Свиделись?

— Нет, пока не нашла.

— Как зовут-величают его?

— Не знаю.

— А живет где?

— Тоже не знаю. Порой сама себе смешна, а забыть его не могу. Чудно это, и он будто не со всем умом, чудачок, а что поделаешь! Золото мою и по тайге брожу зря, ни к чему оно все. Я ищу моего охотника, только одного любого мне.

— Да-а… — скупо отозвался Корнил, не зная, что сказать больше, поглядел на небо и переменил разговор: — Месяц-то куда шагнул. Нам спать пора.

Оба встали и пошли к кострам. Вокруг них лежали и сидели хищники, одни перепились и спали, другие играли в карты, рядом в песке валялась пустая посуда.

— Марфа, к нам, садись в карты! — звали хищники.

— Неохота.

— Неохота… Куда ходила? На свиданку с кем-нибудь? Берегись, Марфа, накроем, худо будет: нам не даешься, другому не дадим.

— Как у вас языки после этого болтаются? Вас табун жеребцов, а я одна, и каждого ублажай. Да ведь камень высохнет, не то што живой человек.

— Сказывай, знаем!

— Вам што! Ограбил девку — и доволен. Хищники вы, грабители, грабите землю и девок тоже.

— Девок мы награждаем! — Хищники захохотали. — Самородки им даем, да такие, кои растут. Ты глупа.

— Глупа, да не ваша, онучей ничьей не была.

— Будешь!

— А ну, попробуй! Кто хочет, для тех у меня есть двустволка.

— Бес ты, Марфа. К тебе с лаской, а ты с двустволкой.

— Мне без ваших ласк хорошо.

— Врешь, ублажает кто-нибудь.

— Может, и ублажает кто, только не вы.

— Не зли, девка, доведешь, возьмем свое.

Почувствовав опасность, Марфа ушла к тому костру, где спал Бурнус и укладывался Корнил Тяни-Беда.

— Защитников нашла, башкирин наш дрожит над ней, спит — и кинжал в руке.

— Не попадет она ему.

— А нам попадет? — переговаривались хмельные золотоискатели.

— Н-да. Как на нее взглянет…

Никто не мог сказать с уверенностью, что Марфа попадет в его руки.

— Девка такая, с ней в открытую не сыграешь, все в темную.

Минуло с полгода, как хищники явились в Горный Спай и начали добывать золото. Никакие иные люди за это время не заглядывали к ним. Золото попадалось хорошо, и каждый приискатель набил по мешочку дорогого песка. Мыли семеро, двое всегда, и день и ночь, стояли на часах, один ездил за продуктами и вином.

Корнил начал заговаривать:

— Не пора ли нам кончать?

— Какая неволя уходить…

— Пока нет ее, верно, а нагрянет она, и ног не унесешь.

— Унесем, не впервой из огня целыми уходить, — храбрилась молодежь. — Не думаешь ли ты нас выжить, а россыпь за себя?

— Корнил подлецом не был! Намыли, будет.

Знал старик, что не безбрежна уральская тайга, и ждал бед, но и молодежь не хотела уходить, жаль было бросать дешевое золото и вольную жизнь. Нелегко только было жить без любви, иной раз тоска щипала сердце, но ездили они по очереди за продуктами и по дороге в заводах тешили себя, глушили тоску.

Бурнус не ездил за продуктами. Он каждый день спускался в шахту и усердно долбил породу вглубь и вширь. Воротовщик не успевал выгружать породу.

— Эй, башкир, нельзя ли потише! — кричал он ему. — Совсем загрузил.

Пережидал Бурнус и тянул грустные песни своей родины.

— Бурнус, качай ворот! Чего все в шахте сидишь? — говаривала не раз Марфа.

— Нет, Бурнус пойдет шахтам.

— Лучше там?

— Лучше, вольный свет не видно. Без Юшка Соловей не хочет Бурнус видеть вольный свет, не хочет жить.

— Зачем тебе Юшка?

— Кровь проливать надо, начальник и жандарм, подлец всякий бить надо. Умел Юшка Соловей.

— Нехитрое дело кровь проливать.

— Большое дело, чтобы толк был. Бурнус один не может.

— Мало ты убил?

— Один человек. Больше надо. Мыть надо землю, сильно мыть, кровью, тогда чиста будет.

Когда-то Бурнус думал, что, имея много золота, можно вернуть-купить Башкирии волю, степи, табуны. Но вскоре увидел, что золото даже ему одному не может дать ни воли, ни счастья, ему богатому надо больше опасаться за свою жизнь, чем бедному. Он со своим золотом больше раб, чем с нищетой, и днем, и ночью, и в тайге, и в горах должен остерегаться, озираться, как зверь с дорогой шкурой.