Алексей Кожевников - На Великой лётной тропе

Роман А. Кожевникова «На Великой лётной тропе» перенасыщен фольклорно-романтическими, экзотическо-этнографическими красками, приключениями. Мы расстаемся с полюбившимися героями, когда они встают на защиту пролетарской революции. И нет сомнения, что они сумеют защитить завоевания Октября. Потому что они беспредельно влюблены в свою землю, в свой народ, готовы отдать все за свободу и счастье трудового народа, спаяны между собой товарищеским долгом, великой нерушимой интернациональной дружбой.

Мурат Рахимкулов,

Александр Шмаков

Дорогие мои читатели, приглашаю вас на Урал!

Там среди каменных и лесных дебрей живет неустанная работящая речка Болтунок. Собираясь из множества горных ключей и потоков, она за свою долгую жизнь изрезала ущельями большой каменный кряж, перемолола в песок тысячи золотожильных скал и засыпала тем песком свою главную долину.

Человеческая история этих мест началась лет сто назад. Первый шалашик скрытно поставил бродяга, бежавший из ссылки, отрекшийся от своего имени и назвавшийся Непомнящим. Сам безымянный и втайне тоскующий по имени, он увлеченно крестил все неназванное. Речке за ее веселую говорливость дал имя Болтунок, долине — Золотая падь, разным шиханам и утесам — Сторожевой, Встречальный, Прощальный.

В том же году к первому шалашику пристроился еще один, а лет через пять уже работал большой золотоискательский стан. Первопоселенцы назвали его Гостеприимным. Так и утвердилось.

На стану без умолку гремела бутара. Лишь изредка отдыхая, люди и кони подвозили золотоносный песок на промывку. То и дело скакали куда-нибудь казаки-охранники. Расхаживали важные жандармы. Вечно гамел кабак.

Речка Болтунок бежала через длинный ряд золотопромывательных аппаратов — вашгердов, бежала взбаламученная, непроглядно желтая. Пить из нее было нельзя, ходили за водой на горный ключ — кипун — по соседству.

У истока этого ключа, на выезде из беспорядочного скопища казенных казарм, частных избушек и шалашей, меж грязных приисковых отвалов, стояла каменная кладка, напоминающая человеческое строение. Громадные необделанные, даже не тронутые тесаком глыбы во всей их первобытной дикости лежали большим холмом. На вершине холма часто курился дым, летали искры, в просветы между камней вырывался языками пламень. Внутренность холма то железно стучала и гремела, то вдруг раздавался сильный шип, и белый пар начинал клубиться из каждой щели. Временами явственно слышались брань и проклятия, которые могли принадлежать только человеку, временами — густой злобный рык, сердитое ворчанье; они могли принадлежать скорее медведю. Около этого каменного холма всегда толпились приискатели с топорами, лопатами, стояли распряженные лошади, валялись разбитые таратайки, тачки, колеса, поломанные оси. Была в том холме кузница Флегонта-младшего.

Родился он зря, низачем, так и говорил про себя:

— По ошибке выпустили меня на свет.

Ошибка была такая: еще до рождения кузнеца его мать с отцом назвали первого парнишку Флегонтом. Жил он, рос, рождались у него новые братья, и ни одного из них не думали называть Флегонтом.

— Есть один, довольно.

Подрос Флегонт, стал бегать с товарищами в лес и горы, искать грибы, ягоды, искать золотую россыпь-самородку. В Гостеприимном стане все искали что-нибудь, особенно же золото и самоцветные камни. Убежал так однажды и не пришел. Товарищи вернулись, а он нет. Бегали отец и мать, кликали сына — не отозвался. В воскресный день весь Гостеприимный стан искал мальчонку — и все зря. Будто не было его совсем или был он облачный и рассеялся.

Долго плакала мать:

— Где ты, мой первенький, сокол мой ясный, закатный месяц?..

— Брось реветь, мало, што ль, у тебя окромя его, — утешал отец.

— Много, а не он, не Флегонтик, дороже он для меня всякого. Хоть бы память оставил какую, а то сгиб, и рубашечку, и штанишки — все с собой.

— Родишь вот, будет парень — и назовем Флегошкой заместо сгибшего.

Мать была на сносях, к первым заморозкам родила паренька, которого и назвали Флегонтом. А через месяц по первому снегу вернулся домой и сгибший парнишка. Ночью постучался в окно родительской избы.

— Кто там? — спросила мать.

— Я.

— Кто такой?

— Да я, открывай, мамка!

— Мамкой зовет. Отец, глянь-ко, все ли у нас дома?

Муж осмотрел лавки и полати, пересчитал детей.

— Все, все до единого.

— Я не открою. Это мазурик какой-то, — решила мать.

А стук в окно стал нетерпеливым, затем послышался слезный голос:

— Мамка, открывай скорей, мерзну я!

— Да никак Флегошка! Отец, иди говори с ним, я не могу. Душенька его пришла к нам.

Отец вышел во двор и грозно крикнул:

— Кто здесь охальством занимается?

— Тять, открой ворота!

— Флегошка, ты это?

— Я, тять, пусти!

— Если мазурик какой, выдеру волосья.

— Да я, я! — слезно убеждал парень.

Отец открыл ворота. Во двор ввалился звереныш с человеческим лицом. Отец нагнулся и узнал лицо сына.

— Чего таким зверенышем?

— Холодно в рубахе-то, он и надел на меня шкуру.

— Кто он?

— Дяденька лесовик.

— Лесовик? Што за чертовщина! Иди в избу, там разберемся.

Звереныш вошел в избу, скинул мех. Перед матерью и отцом оказался их сгибший Флегонт. На нем и рубаха, и штаны те самые, в коих он ушел из дому, только заметно подрос парень, загорел сильно и отпустил волосы.

— Где ты было, бедное мое дитятко, какие лиходеи тебя мучали?! Сколь, поди, горюшка вынесло, слез горючих пролило! — принялась причитать мать и целовать сына.

— Ну, баба, довольно тянуть лазаря, парень промерз, чай, и есть хочет. Собирай на стол, мигом! — распорядился отец.

Завернули Флегонта в ватничек, усадили за горячий ужин. Плохо он ел щи и мясо, но жадно — хлеб.

— Мясо-то ешь, мясо, — угощала мать.

— Не хочу. Мяса у нас было вдоволь, а хлеба всегда недохватки.

— Да у кого хоть, с кем ты жил, спасся-то как?..

— Дай поесть парню, успеешь узнать! — оборвал жену отец.

Утолил Флегонт свою тоску по хлебу и рассказал, что отбился он в тот день от товарищей, далеко зашел, но страху не было. Думал выйти один.

Походил-походил, покружавил по лесу, а Гостеприимного стану нету, и бутару не слыхать.