Василий Авенариус - Среди врагов

Понедельник ведь нынче – день тяжелый, недобрый день! Авось, вторник будет счастливее…

Властелин полумира! Хоть и мнишь себя еще таковым, а я, пленник твой бесправный, ей-же-ей, не поменялся бы теперь с тобою!

Поджоги или случайность? В «боярском дворце». Мародеры. Фальшивая сторублевка

Москва, сентября 3. Вот мы и в первопрестольной. Устроились. Но как! Точно тогда в Смоленске – на пожарище. Сами еще только, слава Богу, не горим.

Загорелось в разных концах еще с вечера. Полагают: поджоги. Кто говорит: от колодников, коих будто бы Ростопчин нарочито затем из острога выпустил. Кто говорит: от самих домохозяев – не себе, дескать, так и врагам бы не досталось. А кто – что французские же солдаты, на радостях подгулявши, красного петуха подпускают. Кто их разберет! В больших городах и то ведь, что ни день, где-нибудь да горит. Ну вот и тут, за уходом домохозяев и главнокомандующего со всей пожарной командой, тушить некому. Загорится, а дальше и поджигать нечего: пламя само собой гулять пошло.

Утро обещало день погожий, и в 11-м часу уже совершился Наполеонов въезд в Москву. Открывала шествие старая конная гвардия. За нею он сам верхом со свитой, но – смирение паче гордости – в сером своем походном хитоне посреди золота, звезд и лент генералитета. За ним церемониальным маршем – любимцы его, гренадеры, в высоких мохнатых шапках, а за гренадерами – молодая гвардия, конная и пешая. Торжественно, что и говорить, но без музыки и барабанов, словно без воинских почестей кого до могилы провожали… Почем знать, не хоронили ли и взаправду славу Наполеона?

Проводили его до Кремля, где дворец для него Мюратом намечен, а сами затем разбрелись по городу – искать и для себя пристанища. Для нашего полка в конце концов нашлось таковое в некоем казенном здании, в коем раньше нас другой полк уже водворился. Поторговался наш полковник Триго с чужими; уступил ему тот надворный флигель. Но на всех офицеров помещений не хватило. Собрались тогда капитан Ронфляр и лейтенант д’Орвиль на разведки; меня да Пипо, капитанова денщика, с собой тоже прихватили.

Идем, по сторонам озираемся. Потянулась тут каменная преграда с чугунной узорчатой решеткой – сад.

– Дворец боярский – пале де бояр! – говорит капитан. – Чего лучше?

Вот и ворота, тоже чугунные. За воротами, в глубине двора, каменные палаты в один ярус, коли не боярские – ибо бояр на Руси у нас, сколько я знаю, уже не водится – то барские. Ставни, однако же, по всему лицу закрыты: сами баре, стало быть, в отлучке.

Стучимся в ворота. Из подвального окошка высунулась голова бабья в платке – и опять спрятались.

– Ну-ка, Пипо – говорит капитан – полезай и отвори ворота.

Пипо, шустрый малый, мигом на ограду, с ограды на решетку, а с решетки на двор; впустил нас.

Тут, хочешь не хочешь, выползли из своей конуры старик-дворник с своей старухой.

– Здорово, старче! – говорю. – Принимай гостей. Ведь ты, чай, дворник?

Оглядел нас зверем исподлобья, как диких зверей.

– Старшой, – говорит. – Да вам чего?

– Господ твоих ведь нет в Москве. Дом свободен; так вот прими-ка на постой господ офицеров. Французы – народ не лихой, даром никого не обидят.

– Да ты сам-то, любезный, кто будешь? Говоришь по-нашему, по-россейскому.

Сказал ему. Почесал он затылок, стал потихоньку совещаться с женой.

– Да что, Терентий, – говорит старуха. – Все же как-никак офицеры; грабить не станут. А не впустим, так силой вломятся.

Впустили. Обошли мы весь дом: раздолье, поистине барское жилье. Пол – паркет, обои – с пукетами, потолки – лепные, с амурами, мебель – где шелковая, где резная дубовая – роскошь, да и только!

В одной комнате посреди пола огромные узлы с перинами и подушками, в другой – заколоченные ящики.

– Что, – спрашиваю, – в ящиках?

– В ящиках-то?.. – говорит Терентий. – Одна блажь господская!

– Какая блажь?

– Да картины. Со стен, вишь, сняли, чтобы в деревню увезти, да подвод не хватило; на моем попечении и оставили.

– Картины? – говорит капитан Ронфляр. – Любопытно посмотреть, какая такая живопись московская.

Велел старику подать топор и клещи; раскупорили один ящик, вынули картину, другую, третью – все масляные. Глядит капитан и руками разводит:

– Милль тоннер! Тысячу громов! Вы, д’Орвиль, ведь парижанин?

– Парижанин.

– Бывали, конечно, в Лувре?

– Как не бывать! Такой картинной галереи в целом мире нет.

– Так смотрите же: ведь это настоящий…

Он назвал какого-то иностранного живописца, должно быть знаменитого, но коего имени я никогда не слыхал.

– А это такой-то – говорит д’Орвиль и другое имя называет. – Ему цены нет! Знаете, г-н капитан, я взял бы себе эту штуку: такие картины – лучшее украшение.

– Погодите – говорит капитан. – Может, найдется еще что получше.

Все ящики раскупорили, отложили себе каждый по три, по четыре картины.

– А рамы где же?

– На чердак снесены – говорит Терентий.

– И пускай. Надо ж что-нибудь и хозяевам оставить!

– Простите, господа, – говорю я тут. – Но вы берете себе чужие вещи, не спросясь хозяев…

Рассмеялся мне в лицо капитан, потрепал меня по плечу.

– Военная добыча, мой друг. На войне как на войне! А ля герр ком а ля герр! Ну-с, а теперь спросите: чем он нас накормит?

Съестного у дворника нашлось только – черный хлеб, огурцы, лук да квас. Капитан кислую рожу скорчил.

– Ну, это кушанье для свиней!

И достал из бумажника радужную ассигнацию.

– Вот, Пипо, сто рублей. Пойдешь с Андре и этим мужиком, закупишь провизии.

Пошли мы. В воздухе еще пуще дымом и гарью пахнет. Один дом весь в пламени. Из соседних образа выносят, перед дверьми ставят.

Добрались так до Гостиного двора. Москательный ряд полымем уже пылает.

– Скипидар, сало, масла всякие, – говорит дворник Терентий, – искру брось – костер готов.

До суровского ряда огонь еще не добрался. Но французские солдаты по лавкам рыщут, целыми грудами товар выносят: шелк и бархат, меха ценные, галантереи… Купцы-хозяева с приказчиками тут же стоят, не препятствуют: самих их ведь еще, чего доброго, пристукнут.

– Мародеры! – говорит Пипо. – От них не уберешься. Мы-то берем все за чистые деньги.

Где бакалейный ряд – и спрашивать нечего, по мародерам видно: кто тащит сахарную голову, банку с вареньем и аршинную колбасу, кто – окорок и целый балык; сам еще что-то жует да причмокивает.

– Тут все, кажись, найдем, что требуется, – говорит Пипо.

Вошел в лавку, отобрал всякую всячину, подает хозяину свою сторублевку. Принял тот, стал разглядывать, на свет посмотрел, понюхал и головой замотал: