Василий Авенариус - Среди врагов

«Все сие, – думаю про себя, – в дневник свой для Варвары Аристарховны занесу».

Тут вдруг в голову мне ударило: «А ведь дневник-то у меня дома в ящике стола оставлен! Ну, да делать нечего. Другого случая такого опять не дождешься»…

И пошел с мужичком. Проходим мимо обгорелого дома. А из подвала вопли детские:

– Мама, мама! Хлебца, корочку хлебца!

Заглянул я в разбитое оконце; а там женщина, еще не старая, но одни кости да кожа, а вокруг детишки мал мала меньше. Увидала нас, испугалась:

– Ой, не замайте! Погорельцы мы, нищие; сами третий день голодаем.

– Помочь малышам сам Бог велит, – говорю я мужичку. – Где бы нам раздобыть для них чего-нибудь съестного?

Услышала меня та женщина, взмолилась:

– Помогите, люди добрые! Господь наградит вас!

– Сейчас пойдем, поищем, – говорю ей. – Потерпи маленько.

– Ну нет, прости, соколик, – говорит тут мужичонка, – в таком разе я тебе уж не товарищ. Мне бы поскорее до деревни моей добраться.

Сказал и один вперед пошел. А я стою и сам не знаю, где что искать-то: кругом – пожарище, остовы печей и труб. Но взялся за гуж – не говори, что не дюж.

Вон каменный дом с колоннами; видно, барский. Но крыши нет; одни голые стены, а окна, без рам и стекол, зияют, что вытекшие глаза у слепца. У Толбухиных в Смоленске погреб был, однако же, под сводами, на случай пожара, чтобы огню не проникнуть. Может, и здесь тоже.

Влез внутрь дома, перебираюсь через груду кирпичей. Так и есть: за грудой – подъемная дверь с кольцом. Берусь за кольцо, а дверь сама собой уже поднимается; из-под двери же голова полуобритая высовывается, образина богомерзкая, эфиопская.

Не успел я и ахнуть, как эфиоп меня за ноги в подвал за собой втащил, и дверь сверху опять захлопнулась.

Сам я на полу лежу, а он верхом на мне сидит, рукою горло мне сдавил, что железными тисками.

– Ты его еще задушишь, Мирошка! – говорит ему кто-то. – Пусти его: все равно не убежит.

Пустил тот меня.

– Вставай, ну!

Встал я, дух перевожу, кругом озираюсь.

Посередине подвала стол; на столе в пустых бутылках свечи церковные горят. Пол рогожами устлан; на рогожах же горы всякого добра: одежда дорогая, материи шелковые кусками целыми; посуда золотая и серебряная, утварь церковная, оклады образов в драгоценных каменьях. По одной стене – рядами кадки и кадушки, по другой – банки и бутылки; на третьей ружья и сабли развешаны, а по четвертой пуховики разостланы, да на тех пуховиках человек шесть или семь таких же полуобритых молодцов развалилось.

«Острожники! Знать, конец мне пришел!» – Молитву про себя творю.

А они совет промеж себя держат, что делать со мной, рабом Божьим.

– Выпустите меня, братцы! – говорю. – Ведь и вас Ростопчин тоже из тюрьмы выпустил.

– Ишь, щенок, догадался, с кем судьба свела! – смеется один.

– Не токмо он нас выпустил, – говорит другой, – а и оружием всяким из Оружейной палаты против Бонапарта снабдил. И постарались же мы для него! Сколько ихнего брата на тот свет спровадили!

– Да и себя не забыли, – говорит третий. – Покойникам вечный покой, а живым хлеб да соль… да еще злата, серебра и скатна жемчуга впридачу!

Хохочет тоже, и товарищи кругом «ха-ха-ха!»

– Ну, а ты сам-то что за гусь? – говорит мне Мирошка. – Зачем к нам сюда пожаловал?

Рассказал я им тут про тех детишек голодных, ради коих ненароком к ним забрел.

– А что ведь, ребята, – говорит один, – детские молитвы к Богу доходчивы; в каторге ли век свой покончим, на поселении ли в сибирской тайге – коли голодных теперь накормим, так малость наших грехов нам, может, и отпустится.

– И то правда, – говорит Мирошка. – Но буде ты, пострел, дорогу к нам другим укажешь, так я тебя вот чем угощу!

Да длиннейший нож из-за пазухи вынул – индо мороз по спине у меня пробежал.

– Кому я укажу? – говорю. – Сам я в бегах, в плену у французов доныне пребывал.

Поверили.

– Ладно, – говорит Мирошка. – Чего ж тебе дать для тех деток? Варенья банку, что ли?

– Вареньем, – говорю, – не насытятся. Им бы хоть черствого хлеба.

– Ну, хлеба у нас самих ни свежего, ни черствого нету; по всей Москве не допросишься. А вот, изволь, коврижки медовые…

– Коврижки тоже не больно сытны, – говорит другой. – Пожертвуем-ка окорок.

– А варенье младенцам на закуску, – говорит третий, – полакомятся – нас добром помянут.

Сложили мне все в кулек, да и выпустили меня на свет Божий. Смилуйся же над ними тоже, Господи, и просвети их!

Отнес я кулек к голодающим, сунул в разбитое оконце: «Вкушайте на здоровье!» – и был таков.

А дома меня уж хватились; сказал, что заблудился.

– Хорошо, хорошо – говорит лейтенант д’Орвиль. – Скажи-ка: ты ведь нашу французскую грамоту разбираешь?

– Разбираю – говорю.

– В коридоре тут целая библиотека; есть и французские книги. Так вот займись-ка, отбери мне романы. Денщики наши на беду все неграмотны.

Засветил я огарок (коридор-то полутемный) и стал отбирать. Перелистываешь: роман аль нет, да и зачитываешься: плоды фантазии, но фантазии французской – куда уж занятно пишут эти господа французы!

Из огня да в воду. Наполеон в Петровском дворце и в воспитательном доме

Сентября 8. Мужичонка со своим советом – бежать – из головы у меня не выходил. И попытался я убежать, да чуть жизни не решился. Не задалось!

Было то в четверг же, 5 числа, когда, домой вернувшись, взялся романы французские для лейтенанта отобрать. Откушав, господа офицеры за картишки засели да за полночь заигрались. Наконец-то надоело, улеглись; захрапели и денщики.

«Либо сейчас, либо никогда!» – говорю я себе. Связал в узелок свои пожитки, не забыл на сей раз и дневника да тихонько на цыпочках с заднего крыльца на двор. Со двора на улицу, а там рысью к Москве-реке: из города куда-нибудь да течет, так и меня за город выведет.

Небо хоть и в тучах, да город в разных местах по-прежнему костром пылает, от огня поднебесного и небеса ярким заревом светятся, а от зарева среди ночи светло как днем.

Вот и мост. Вдруг из-под моста полуночник-бродяга лезет; за ним другой.

– Стой! Ни с места! Тебя, голубчик, мы и поджидали. Что несешь? Покажь-ка.

Отняли узелок, развязали.

– Товар неважный, – говорят. – Ну да ничего, тоже пригодится.

– Дневник-то хоть, – говорю, – назад отдайте.

– Какой дневник?

– А вон тетрадь.

– Изволь. Куда нам такую дрянь! Картуз – иное дело.

Сорвал с меня картуз, на собственную башку напялил.

– Как раз впору.

А другой:

– Ну, а теперь сапоги давай-ка сюда. Может, и мне впору придутся.

Оглянулся я кругом – ни души.

– Долго ли ждать-то? – говорит. – Камердинера своего с собой не взял, так и сам разуешься.

Снял я сапоги. Он их примерил и заругался, что ноги ему жмут.