Василий Авенариус - Среди врагов

Сентября 17. Грабеж все усугубляется. На столе у лейтенанта д’Орвиля усмотрел только что такой приказ – привожу его по-русски:

«В старой гвардии беспорядки и грабеж сильнее, чем когда-либо, возобновились вчера, в последнюю ночь и сегодня. С сожалением видит император, что отборные солдаты, назначенные охранять его особу, долженствующие подавать пример повиновения, дошли до такой степени ослушания, что разбивают погреба и склады, заготовленные для армии. Другие унизились до того, что не слушают часовых и караульных офицеров, ругают их и избивают».

Герои Аустерлица! Львы Наполеоновы! Слышали ли вы про баснословных львов, что, будучи ввергнуты в общую яму, так меж собой перегрызлись, что одни хвосты остались!

Сентября 18. Под видом, что печется о благе обывателей московских, Наполеон со вчерашнего дня новое городовое и полицейское управление завел, муниципалитетом именуемое. Начальником сего му-ни-ци-па-ли-те-та (натощак и не выговорить!), префектом, купец французский Лессепс назначен, который до войны французским консулом в Петербурге состоял и по-русски с грехом пополам маракует. Себе в помощь он с полсотни из здешних иностранцев навербовал, а равно и из тех русских купцов, что остались еще в городе.

И вот зовет меня нынче лейтенант д’Орвиль.

– Ну, Андре, – говорит, – Лессепс сам тебя видеть хочет.

Я так и обмер.

– Да в чем я провинился? – говорю.

Рассмеялся.

– Ни в чем; напротив. Я рекомендовал ему тебя на должность полицейского комиссара.

– Помилуйте! – говорю. – Я не изменник своего отечества.

– Какой вздор! – говорит. – Ты только порядок водворять будешь в своем же отечестве. А жалованье тебе положат хорошее…

– Фальшивыми ассигнациями?

Вскипел.

– Придержи, – говорит, – свой язык! Ради молодости твоей на первый раз, так и быть, прощаю. Дадут тебе цветной шарф, на руку – белую повязку…

Чем прельстить вздумал!

– Ах, Боже мой! – говорю и за лоб схватился. – Ночью я окошко открывал… продуло… голову страшно ломит!.. Простите, я прилягу…

Убрался поскорее вон, голову себе мокрым полотенцем обвязал – и в постель.

Заглянул ко мне Пипо, а я только тяжко стонаю. Полежу день, другой – авось, гроза и минет.

Сентября 20. С одра моей мнимой болезни Пипо меня силой поднял.

– Долго ли ты, – говорит, – валяться еще будешь? На вид совсем здоров…

– Голова, – говорю, – все еще трещит.

– На свежем воздухе живо пройдет. Идем-ка, идем! Увидишь, какой порядок наш муниципалитет в городе навел – просто на удивленье!

И точно: в каменных корпусах Гостиного двора иные лавки уже открылись; но стоят за прилавком не наши русские купцы и приказчики, а француженки, молодые и старые – откуда их и понабрали! Всяким суровским товаром, галантереей и бакалеей торгуют, любезно так зазывают, сладко так улыбаются, да и дешево, признаться, товар свой отдают, еще бы: самим гроша не стоил. Но деньги берут одной звонкой монетой – серебром да золотом: в ассигнациях своего императора, видно, тоже изверились.

– А белый хлеб тоже есть в продаже? – спрашиваю я у Пипо.

– Есть, – говорит. – Немцам-булочникам отдан приказ немедля открыть опять свои булочные. Но немцы выгоды своей тоже не упустят: за пятикопеечную булку два рубля берут. Нам, нижним чинам, не по карману; а офицеры одну булку меж собой на двоих делят.

Проходим мимо церкви.

– Войдем, – говорю. – Давно в храме Божьем не молился.

Вошел – и остолбенел: посреди храма весы висят, а кругом весов офицеры и солдаты толпятся, добычу свою взвешивают: серебряные подсвечники алтарные, паникадила, ризы с образов и иконостаса сорванные… Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!

Ни слова не промолвив, вон вышел. Пипо тоже как будто смутился.

– Мало ли здесь, в Москве, – говорит, – и других церквей.

Входим в другую. А там в самом алтаре лошади, как в стойле, стоят, ризами поповскими, вместо попон, покрытые. Алтарь в конюшню обращен!

В одном притворе сено свалено; снопы ржаные и овсяные; в другом – кочаны капусты, морковь, репа, картофель. Тут же на каменных плитах костер разведен – не дровами, а рамами от святых икон! Поваренок-французик в бумажном колпаке похлебку в котле деревянной ложкой мешает, а повариха-француженка около на табуретке сидит и платье себе кроит из ризы поповской.

Натура у меня кроткая, незлобивая, но тут желчь поднялась, слеза прошибла.

– И все сие, – воскликнул, – творится с ведома, а может, и по повелению вашего императора?

– Тсс! – цыкнул на меня Пипо. – Услышат другие, так ни тебе, ни мне несдобровать.

И вывел меня вон на улицу. А там, как нарочно, сам навстречу нам со свитой: драгоценного здоровья своего ради, ежедневную прогулку верхом совершает. Пипо – во фронт, да как гаркнет:

– Да здравствует император!

Вспомнилось мне тут, что и я-то ведь в их солдатской форме и – каюсь – струхнул, тоже руку к козырьку приложил. Не заметил он, что я его ни единым звуком не приветствовал, и, обоим нам кивнувши, дальше проследовал.

О, буди при мне в сей момент заряженное ружье, пистолет – за себя не отвечаю…

Сентября 22. К Наполеону в Кремль приезжал адъютант короля неаполитанского Мюрата. Клянет и казаков, и Милорадовича, и Кутузова. Казаки, вишь, и фуражиров перехватывают, и на лагерь Мюратов нападают: день и ночь будь начеку, и лошадей держи замуштрованными; к утру, как мукою, инеем покрыты. У самого адъютанта щека повязана, в ушах вата.

– Насквозь простужен, – говорит. – Хоть бы пищей согреться, а то конина в горло уж не лезет; вместо сала или масла – сальные свечи, вместо соли – порох. От пороха – неутолимая жажда, а от сырой воды – расстройство желудка.

Милорадович же, точно на смех, разъезжает по своим аванпостам сытый, на сытом коне, а встречаясь на линии с Мюратом, почтительно раскланивается и участливо справляется, хорошо ли тот себя чувствует.

– Прекрасно! – отвечает Мюрат, а сам зубами скрежещет, в душе его ко всем чертям посылает.

Вдобавок казаки вчера захватили в плен его начальника штаба, генерала Ферье. А без Ферье он как без рук. Просил Кутузова отпустить пленника на честное слово, но получил отказ. Вот и прислал своего адъютанта к Наполеону, чтобы от себя уж отправил к Кутузову парламентера.

Сентября 23. Парламентером поехал генерал Лористон под видом якобы размена Ферье и других пленников, но на самом-то деле, чтобы закинуть словечко о мире. Круто, видно, приходится!

Начал Лористон с жалобы на русских крестьян и казаков, расправляющихся по-своему с французскими фуражирами.

– Такой образ войны, – говорит, – противен всем военным постановлениям просвещенных наций.

А Кутузов казанской сиротой прикинулся, расслабленным старцем.