Василий Авенариус - Среди врагов

– Какой ты, дед, умный, рассудливый.

– Мы, внучек, – говорит, – хоть и в лаптях ходим, а на три аршина в землю видим.

Тем часом хозяйка нам и картошку сварила. Воздали честь картошке, а там и спать завалились, – те на полатях, а я на лавке, да как убитый до утра проспал.

Поутру снова в путь-дорогу, но уже обратно в город. Прежние опять улицы и переулки.

Вдруг – владыко всемилостивый! – мимо меня острожников гонят, да тех же самых, у коих в логове я намедни побывал, по страшилищу-эфиопу Мирошке сразу их опознал. К забору прижался, пока минуют. Ан и Мирошка меня уже заприметил:

– Старый знакомый! – кричит мне и рукой машет. – Ну и хитер же ты, как погляжу: французом обрядился!

Тут унтер конвойный, капрал, меня к допросу:

– Какого, мол, полка? Где с ними спознался?

Только рот я раскрыл, как ломаная речь моя меня уже и выдала.

– Э! – говорит. – Да ты сам никак русский?

– Русский, – говорю и стал было оправдываться.

Но он и слушать не хотел.

– Запанибрата с разбойниками, – стало, и сам разбойник. Забирай его!

И забрали меня, раба Божья. А моим «старым знакомым» то и любо – еще издеваются:

– Нашего полку прибыло!

Тут вдогонку за нами кто-то скачет, гикает. Оглянулись конвойные, оторопели:

– Казак! казак!

А казак уже налетел, пикой своей одного из них приколол, другого… Но капрал изловчился, тесаком его по правой руке хватил. Опустилась рука молодецкая. А коню его четвертый конвойный штык в грудь всадил. И грохнулся конь, а с конем и всадник. Не успел казак приподняться, как тот же конвойный прикладом по башке его ошеломил.

Острожники меж тем врассыпную наутек пошли. Пустился было и я бежать, да встречный взвод французский меня задержал. Двоих острожников тоже воротили, связали. Очнулся и казак, да руки за спину скручены. И погнали нас вперед, а приколотых конвойных товарищи на руках понесли.

Долго ли, коротко ли, доставили нас и до места – некоего казенного здания. Вышел на двор к нам офицер, выслушал доклад капрала и наши имена записал. Казак Леонтием Свириденко назвался, я – Андреем Смоленским. И ввергли нас в подвал, в коем десятка два с лишком таких же узников уже томилось.

– Здорово, други любезные! – говорит им Свириденко. – Знать, тоже решения себе ожидаете?

– Какое уж тут решение! – говорят. – Над всеми смерть неминуечая висит.

– Ну что ж, на миру и смерть красна. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Да князь Кутузов нас, даст Бог, еще выручит. Слыхали ль вы, братцы, самоновейшую песню солдатскую про светлейшего?

– Не слыхали, – говорят.

– Так вот слушайте. По всему лагерю ее уже распевают.

И запел он ту песню, а я, чтобы не забыть, тут же записал:

Партизаны Фигнер и Давыдов

Сентября 28. Душа-человек этот Свириденко! Своими россказнями про житье-бытье казачье всех нас, узников, как живой водой опрыснул. Наполеон у него ворона: «не вороньему-де клюву рябину клевать»; французы – то «хранцузы», то «францы-хранцы»; сам же он – партизан из донских казаков. Партизанских отрядов, дескать, теперь уже много: Фигнера, Давыдова, Сеславина, Кудашева, Вадбольского. Вольными птицами охотятся за всякой зловредной мошкарой: неприятельских фуражиров и мародеров ловят, курьеров перехватывают, отбивают транспорты, забирают пленных.

илюстрацея вставлена времено должын тут быть партизанен давыдов(?)

Еще с месяц назад Свириденко служил под атаманом донцов, графом Платовым; да партизан Фигнер его к себе переманил.

«Стояли мы тогда, братцы мои, – рассказывает Свириденко, – недалече от подмосковного села Леташовки, где сам фельдмаршал наш в крестьянской избе проживал. Там же, только на другом конце села, квартировал генерал Ермолов. Умаялся Ермолов за день, прилег уже соснуть, накрылся буркой, как вдруг к нему вестовой:

– Ваше превосходительство! Офицер один вас спрашивает.

– Какой офицер?

– Чужой, не нашего корпуса.

– А фамилия?

– Фамилии не сказывает.

– Что же ему нужно от меня?

– Не могу знать. По тайному, мол, самонужнейшему делу.

– Ну, проси.

Входит офицер.

– Честь имею представиться, – говорит, – штабс-капитан Фигнер. Человек семейный: жена, дети, а кормить нечем. Так вот, – говорит, – мною замышлено отважное дело. Выгорит ли – одному Богу известно. Но буде мне суждено погибнуть, то смею ли, ваше превосходительство, надеяться, что отечество осиротевшую семью мою обеспечит?

– Истинные заслуги перед отечеством не остаются без награды, – говорит Ермолов. – Но в чем ваш замысел?

– Замысел мой, – говорит, – пробраться к виновнику сей войны и одной пулей положить конец и ему, и войне.

– Да вас туда не пустят!

– Попытаюсь. Терпеть те неистовства, что чинят враги в наших городах и селениях, долее не могу. Прошу только дать мне на выбор восемь человек казаков.

– На свой страх взять это необычайное дело, – говорит Ермолов, – я не решаюсь. Доложу фельдмаршалу.

Тут же опять оделся, пошел на другой конец села к избе светлейшего, велел разбудить старика.

– Да что он, этот Фигнер, не сумасшедший? – спрашивает Кутузов.

– Не похоже. Так как быть прикажете?

Покачал головой фельдмаршал и рукой махнул:

– Христос с ним! Пускай берет себе восемь казаков на общем основании партизанов.

Вот Фигнер и выбрал нас, казаков, восемь человек».

– А что же, – говорим мы, – в Кремль к Наполеону он все же так ведь и не пробрался?

– Где уж! Не раз бывал и у Кремля, францем-хранцем переряженный, с часовыми заговаривал – говорит-то по-ихнему как свой человек – да старая гвардия, пуще каменной стены кремлевской, императора своего стережет-бережет. Ну, и стал он тут партизаном, в неприятельский лагерь в образе ихнего офицера забирается, от них же, неприятелей, выведывает, что у них да как, а улягутся спать, он среди сна со своими казаками и нагрянет – то-то переполоху наделает, – смехота да и только! Имени его, Фигнера, слышать уж не могут, крупную цену за голову его положили.

– Ты, стало, все при нем же и состоишь?

– Нет – говорит – недели две назад к другому перешел: такой же партизан, подполковник Давыдов.