Василий Авенариус - Среди врагов

…Всего ужаснее их биваки после ушедшей далее партии. Издали уже слышно карканье и рычание; а подъедешь – взлетают вороны, отбегают волки и одичалые собаки. Вокруг потухающего костра распростерты замерзшие люди. Сохранившие еще искру жизни пожирают недожаренную или сырую конину, вырывают кровавые куски из рук друг у друга, а на нас, пришельцев, озираются с опаской, как бы мы не отняли у них этой последней, отвратительной пищи. Одного мы силой от огня оттащили: обезумев, он свои отмороженные ноги на тлеющие угли протянул и пятки себе уже дочерна обуглил.

И вдруг, смотрю, в стороне от костра, прислоняясь спиной к дереву, сидит на земле молодой офицер в треуголке, в знакомом мне синем мундире, крестик Почетного легиона в петличке… Святые угодники! Никак д’Орвиль?.. Худой-прехудой, бледный-пребледный; веки полузакрыты… Жив еще или замерз?..

Подошел к нему, за плечо тронул.

– Г-н лейтенант! Вы ли это?

Раскрыл глаза, еще узнал меня:

– Андре…

Прошептал только и, как сноп, набок. Хочу его поднять, а он опять валится и вот на снегу во весь рост вытянулся.

Заглядываю ему в глаза – глаза ширятся, взор тускнеет, делается стеклянным… Еще одна жертва Наполеонова гения!..

После жестокой стужи с юга теплом потянуло; тает; по земле туман стелется. Но от непривычных морозов и долгой голодовки французам не оправиться; сырая погода пуще их разбирает: плетутся вперед, доколе ноги еще носят, а раз упав, остаются уже лежать, чтобы никогда не встать…

Ночь на 14 ноября. Еврейская корчма. Пишу при свете лучины. Кругом храп и стоны. На скамьях – офицерство, на полу – вповалку, вперемежку, тяжелораненые, свои и французы.

Хозяйка-еврейка в углу жмется, грудного младенца укачивает.

С самого Красного впервые ночую не под открытым небом; после морозов – здесь, в тепле – меня всего тоже разморило. Но от духоты и смрада, пожалуй, навеки заснешь; лучше так промаюсь.

План Кутузова, слышно, таков, чтобы не дать неприятелю через Березину перейти. Задержать его до прибытия наших главных сил поручено адмиралу Чичагову, который и занял возвышенный правый берег против Борисова. Река уже льдом покрылась; но лед еще непрочен, и перевозить свои орудия и обоз французы и без того возможности пока не имеют. Мосты же у Борисова Чичаговым на всякий случай уже взорваны.

Один дезертир-итальянец рассказывает, что, когда о взорванных мостах доложили Наполеону, тот поверить не хотел.

– Неправда! – говорит. – Быть того не может!

– Но маршал Удино, ваше величество, стоит в Борисове и своими глазами видел, как их взрывали.

– Неправда! Маршал лжет!

Однако ж в конце концов пришлось-таки поверить, и, подняв очи к небу, он погрозил кому-то своей суковатой палкой, словно вызывая на бой самые небеса.

Березина. Сержант Мушерон отрекается от своего идола. Отзвуки из Толбуховки

Ноября 15. Еще вчера еврей-корчмарь по великой тайности батальонного командира нашего упреждал, будто Наполеон с своей гвардией сам уже в Борисове; что туда бревна и хворост из лесу подвозят под видом якобы устройства переправы через реку, на самом же деле для отвода глаз Чичагову; что тем временем выше по реке, у деревни Студянки, корпусом маршала Удино крестьянские избы разбираются, и из их бревен на реке козлы ставят да два больших моста настилают.

Усомнился командир: давать ли веру христопродавцу? За тридцать сребреников хоть кого ведь продаст! Созвал он совет офицеров, и положили единогласно – послать нарочного в главную квартиру. До сей минуты нарочный, однако, еще не вернулся.

А полчаса назад разведчики перебежчика-иллирийца привели; просит, Бога ради, принять его тоже на русскую службу.

– Хорошо, ужо увидим, – говорит командир и стал его про Студянку спрашивать.

Оказалось, что там и вправду всю ночь Наполеоновы мосты сооружались. К 12-ти часам дня сегодня первый мост уже готов, и Удино со своим корпусом на правый берег перебрался, передовые посты нашей Дунайской армии отогнал и сам высоты занял. К 4-м часам и второй мост окончили. По первому орудия и военные обозы переправляются, по второму – войска, но съехавшиеся у переправы тысячи повозок, толпы безоружного сброда туда же напирают, и мосты, наскоро сколоченные, не раз уже ломались: саперы их наскоро чинят, стоя сами среди льдин, по пояс, по горло в ледяной воде. На переправе же неурядица полная, неописуемая. Вот бы когда нагрянуть всею нашею силой! У Наполеона, уверяет дезертир, из 650.000, перешедших в июне месяце через Неман, вряд ли и 60.000 осталось; да и те в каком виде! Но главной кутузовской армии все нет как нет! Ожидают ее только к утру…

Ноября 18. Третий день уж лежу в крестьянской избе с пулей в левом плече и лихоражу. Тут же на полу, с повязанной головой, сержант Мушерон прикорнул.

Главная наша армия, действительно, подошла к рассвету 16-го числа, и наш батальон с другими также к Студянке двинулся. Меня, нестроевого, взяли с собой, чтобы раненых из огня выносить. Чего-чего я тут не нагляделся!

На обоих берегах пальба непрестанная, рукопашный бой на жизнь и смерть. Неприятель в тиски попал: оттуда его Чичагов и Витгенштейн к реке прижали, отсюда же Кутузов к мостам теснит. А что на мостах-то делается! Подлинное столпотворение вавилонское – ни пройти, ни проехать. Оба моста экипажами и пешими сплошь загружены, а с берега новые еще напирают: обозные фуры, коляски, брички, дрожки; сидящие там женщины и дети плачут, вопят. А мосты – без перил, и в общем напоре и давке в реку бухают и повозки с людьми и пешеходы. В воде, среди льдин, утопающие барахтаются, за льдины хватаются. Вон и маркитантка Флоранс за льдину уцепилась, кричит благим матом: «Спасите! Спасите!», но быстрым течением ее уже дальше уносит.

К самому берегу две крупные льдины прибило; меж них голова виднеется, вся окровавленная. Да ведь это сержант Мушерон, коему я жизнью обязан!

Я сбежал вниз, прыгнул в воду и через силу вытащил несчастного на сушу.

Вдруг удар в левое плечо; с того берега пулей меня хватило – французской или русской – не все ли одно?

Далее ничего уже не помню: от потери крови да от ледяной воды я потерял сознание. Потом уж меня подобрали, да и Мушерона захватили.

И вот по сей час он около меня; забинтованную голову подперев, временами лишь поохивает.

– Что, мосье Мушерон, – говорю, – разве так уж больно?

– Больно, мон пти буржуа, очень-очень больно… но не голове больно, а сердце болит!

– Что в плен попали? Обменяют пленных – во Францию свою опять воротитесь.

– Во Францию? Ах, нет, туда мне уже нет возврата!