Юлия Верба - Одесская сага. Ноев ковчег [litres]

Потом брезгливо посмотрел на взлохмаченную Женьку: – Собирайте личные вещи, обеспечьте офицерам комфорт и покой.

– Что происходит?

– Уплотнение – вам одна комната.

В квартиру первым зашел денщик, за ним офицер, – прямо в сапогах в большую комнату. Из дальней спальни выбежала босая Нилочка.

– Здравствуйте, – удивленно уставилась она на гостей.

– Буна димената, – поздоровался денщик и с интересом стал рассматривать Нилу.

Женя вспыхнула:

– Марш в комнату! Одеться немедленно и ко мне!

Она закрыла собой Нилу и, глядя прямо в глаза, обратилась к денщику:

– Не смей смотреть на мою девочку!

Денщик, не понимая, насмешливо отмахнулся и открыл шкаф.

Пунцовая Женька бросилась вынимать свои вещи.

Денщик, так же молча, отобрал у нее стопку постельного белья. Потом вытащил Петькин пиджак и довольно прищелкнул языком. Женя так сжала кулаки, что поранила ладони.

Нельзя… нельзя… у тебя дети…

Она бы убила этого наглого усатого урода с одного удара любым ножом с кухни. А вторым ударом – офицера. Хотя лучше наоборот – у того оружие при себе. А что потом? Потом все равно ее поймают…

Она сквозь зубы, не поднимая головы, произнесла:

– Если что-нибудь понадобится – позовите.

Залетела в свою спальню и схватила Нилу за ухо, зашипела:

– Ты что полуголая ходишь? Хочешь, чтоб тебя изнасиловали прямо дома? А ну оделась! И бабушкину кофту сверху старую! И не причесываться!

Сгоняет на кухню:

– На, жуй!

– Что это?

Женька сунет Ниле в рот пару зубчиков чеснока:

– Разгрызла и медленно разжевала!

– Мама, фу, я не хочу. Зачем?

– Жри, чтоб на тебя не позарились! Воняй, не мойся. Ходи как конь шахматный. Два врага в доме! Воняй и в глаза не смотри!

– Красивая баба, – задумчиво сказал офицер, когда Женя вышла из комнаты.

– Привести вечером? – отозвался с готовностью денщик.

Анька пришла в себя. Увидела пятно на потолке в форме хачапури. Застонала.

– О, с возвращением! – Сухонькая старушка в медицинской шапочке смочила ей губы.

– Где я? – Анька пыталась сфокусировать взгляд. Хачапури на потолке расстекалось и медленно вращалось.

– А ты не помнишь? В Бек Къазы.

– Какой бег козы?

– Село наше. Деточка, а ты откуда?

Анька ухватилась рукой за кровать – та плыла и разворачивалась. И ходила волнами.

Все, что она помнила хорошо, – было судно. Ее эвакуировали в последний день с военными.

– Досиделась дура! – скажут ей в военкомате.

Аньку не хотели брать на фронт. С инвалидностью и занимаемой должностью ей полагалось или оставаться в подполье и вести агитационную работу, или проходить ускоренные курсы медсестер и отправляться в санчасть. Но самый очевидный и близкий ее работе вариант – это корреспондентом в военную газету. Учитывая риски, ответственного партийного работника и коммунистку все-таки эвакуировали. Аньку укачивало и мутило всю дорогу из Одессы до Крыма. А когда она сошла на берег, мутить не перестало. Дальше все было как в тумане. Озноб, высокая температура, марево перед глазами. Она еще не знала, что это тиф. Выныривая из этого удушливого сумеречного состояния, она твердила одно: – Мне надо в Джанкой.

Когда отключился ее беспокойный мозг, всплыл единственный адрес, куда она рвалась по-настоящему – село под Джанкоем, где жил Боренька.

Анька посмотрела вокруг осоловелым взглядом, несмотря на октябрь, подставила голову под холодную воду из колонки. Выдохнула. Пошла.

– Джанкой, – прошелестела она и протянула вещмешок с консервами. Ее подсадили в кузов полуторки. Там уже сидело с десяток пассажиров. Анька забилась в угол, за лавку, и моментально заснула. Провалилась в горячий туннель. Проснулась от взрыва и боли. На ней лежал толстый старый татарин. Из его рта струйкой стекала кровь. Анька, пыхтя, выбралась и, обходя разбросанные куски человеческого мяса и покореженного металла, пошла по тропинке вниз. Туда, где на горизонте блестела золотой тесьмой полоска моря.

Так и добрела до крошечного, богом забытого села.

– Джанкой далеко? – спросит Анька, очнувшись еще через пару часов.

– Да верст тридцать, – ответит старушка. – Ты оттуда?

Дарья Владимировна работала в местном фельдшерско-акушерском пункте последние двадцать лет. Ее и вызвали мальчишки, увидев сидящую под деревом у дороги тетку в крови. Кровь оказалась чужой, а у гражданки ничего при себе, кроме жара и вшей.

Анька медленно сядет на кровати и прошепчет:

– Бог любит Троицу, – и спросит погромче: – Я давно здесь?

– Две недели.

– А наши где сейчас?

– Молчи, деточка. Ушли наши. Немцы уже здесь. Татары теперь все за немцев. Так что молчи. У тебя есть кто в Джанкое?

– Не в Джанкое – рядом.

Анька, с крошечным отросшим ежиком на бритой голове, худая, как скелет, в старой сорочке Дарьи Владимировны и своем плаще, выйдет во двор и присядет на солнышке. Мимо проскачут всадники. Один из них вернется и, не спускаясь с коня, насупившись, уставится на нее.

– Юсуф???

Сережка Ижикевич, дружбан Нилы и сосед из той самой бывшей квартиры Вайнштейнов, возвращался домой. В свои тринадцать он был таким мелким и тощим, что его ни в какую не взяли на фронт, хотя пацан был рукастый. Как шутили дворовые мадам:

– Аська, а ты его, часом, не от Пети Косько прижила? Такой двинутый на железках в нашем дворе только он!

Сережка любил автомобили. А его беззаветно любили все девчонки в радиусе трех кварталов. Чернявенький, кудрявенький, веселый. Характером в слободскую маму, а внешностью в папу-болгарина.

Его окликнул румынский патруль. Судя по тому, как покачивался один из полицаев, – они были в хорошем подпитии.

– Стоять, жидлан!

На него навели автомат.

Сережка вдруг понял, что его сейчас убьют. Просто так, в сквере рядом с домом. Он оглянулся: не сбежать – подстрелят.

– Я? Нет! Я – я болгарин, – он затрусил головой. А потом поднял руку и неуверенно медленно перекрестился кулаком. Папа был самым идейным комсомольцем двора, а крестилась только мама и только в самых особенных случаях, украдкой и очень быстро.

Патрульный заржал. А потом ткнул в него стволом:

– Штаны спускай!

Сережка не был хулиганом, но точно не маминым сынком, и проводил на улице больше времени, чем дома и в школе, вместе взятыми. И это точно было не по пацанским понятиям.

– Еще чего!

Патрульный передернул затвор. Красный, мокрый, с полными слез глазами, Сережка стянул штаны. Патруль заржал, кто-то пнул его сапогом в тощий голый зад:

– Вали, ублюдок!

Сережка, в секунду подобрав штаны, захлебываясь злобными пекучими слезами, домчал домой, влетел к себе, запер дверь и костлявым боком стал аккуратно подталкивать тяжелый пузатый сервант со всяким маминым хламом.