Эжен Мюллер - Юность знаменитых людей [Совр. орф.]

— Ее величество не могла выбрать лучшей награды для меня, — с улыбкой сказал художник офицеру, вручившему ему орденские знаки, — хотя я и без того очень высокого происхождения: я родился на чердаке.

Слова эти были переданы императрице Екатерине, которая на другой же день посетила мастерскую Фальконе. Сделав артисту множество комплиментов, императрица призналась, что очень интересуется началом его художественной карьеры, «так как, заметила она, вы действительно ничем не обязаны своему происхождению, что сами сознаете с такою искренностью».

— Ваше величество, вы оказываете мне слишком много чести, интересуясь моими первыми дебютами, отвечал скульптор; — но вы ошибаетесь, предполагая, что бедность моих родителей служила препятствием моему призванию. Совершенно напротив.

— Как так? — спросила императрица.

— Папа и мама… — тут скульптор замялся, заметив улыбку на лице императрицы. — Ваше величество, простите меня: но я с детства всегда называл и теперь так называю моих родителей. Итак, мои отец и мать были люди совсем неграмотные; они тяжелой работой содержали свою семью. Они не были противниками просвещения, сознавая, что в мире существуют более важные профессии, чем физический труд. Поэтому они не щадили ничего, перенося всевозможные лишения, лишь бы только посылать меня в школу до тех пор, пока я не выучусь бегло читать и писать. Когда мне минуло, двенадцать лет, они стали раздумывать, к какой профессии было бы лучше всего меня подготовить. Как только возник этот вопрос, мои добрые родители решили прежде всего подмечать мои склонности, чтобы, сообразуясь с ними, выбрать мне карьеру. В это время как раз и проявилась во мне наклонность лепить из глины и вырезывать из дерева всевозможные вещицы. Сначала отец и мать мало обращали внимания на эти шалости; но когда однажды мне удалось слепить голову одного из наших старинных знакомых, то на нашем чердаке в этот день в присутствии нескольких друзей и соседей начались весьма серьезные совещания. Так как мое призвание проявлялось уже очень ясно, то единогласно было решено во чтобы то ни стало дать мне возможность сделаться скульптором.

— Теперь предоставьте это дело мне; я берусь устроить мальчика так, что от него потребуется только побольше прилежания, — сказал, вставая с места, цирюльник, закадычный приятель моего отца.

— На следующий день он действительно пришел за мной, и спустя полчаса, исключительно благодаря удачно вылепленной мною голове, по поводу которой и собирался семейный совет, я был принят в ученики к очень искусному мастеру, делавшему деревянные болваны для париков. Срок моего учения был назначен в четыре года; эти годы я провел, вырезывая с утра до вечера деревянные головы для париков, без глаз, носа и ушей; а по окончании работы я занимался лепкою фигур из глины по рисункам, которые покупал на свои кормовые деньги; вследствие этого мне часто приходилось голодать. В последнее время моего учения, когда мне минуло 16 лет, я случайно увидел на выставке работы знаменитого скульптора Лемуана; я много слышал о добром сердце и великодушии этого художника.

— К фабриканту деревянных болванов для париков меня рекомендовал цирюльник, а скульптору я решил представиться сам; я захватил с собой те эскизы скульптуры и рисования, которые были сделаны мною в продолжение многих часов, отнятых от сна.

— Великий артист принял меня очень любезно; он сам вызвался давать мне уроки, причем единственным вознаграждением его было взятое с меня обещание пользоваться в случае нужды его же кошельком. С того дня, в, который я познакомился с этим человеком, мне оставалось только пользоваться его советами и примером, чтобы возвыситься до той чести, какой я удостоился сегодня, рассказывая Вашему Величеству свою биографию.

Фальконе мог бы еще добавить к своему рассказу то, что время, отнятое от сна, уходило не только на скульптуру и рисование, но и на выполнение пробелов его скудного образования; занимаясь постоянно скульптурой, он нередко садился писать; таким то образом он написал замечательное оригинальное сочинение о скульптуре и сделал несколько переводов произведений древних авторов.

Из С.-Петербурга перенесемся в Версаль, а из мастерской Фальконе, скульптора императрицы Екатерины II, в мастерскую Аведа, живописца Людовика XV.

В этой мастерской восседает король Людовик XV, с которого пишет портрет художник Авед; позади художника стоит двадцатидвухлетний юноша, который смотрит на работу и по временам подает ему краски или кисти, смотря по тому, что потребуется. По всему видно, что кроме служебных отношений, его связывает с живописцем большая дружба.

В мастерской ничего не слышно, кроме легкого движения кисти по полотну и шелеста листов рукописной тетради, на которую король по временам обращает свой взгляд; содержание этой рукописи невидимому, крайне озабочивает его.

— Авед, — говорит король, — присоедините на минуту к вашему званию живописца короля Франции титул его тайного советника; скажите мне ваше мнение об этом проекте, который только что представлен на мое благоусмотрение.

Вам, может быть, покажется очень странным, что король Франции, человек несомненно очень умный и осторожный, каким по вашему мнению непременно и должен быть монарх такой великой нации, решился столь легкомысленно обратиться за советом о весьма серьезном вопросе государственного управления к простому живописцу. Но как хорошо поступил бы Людовик XV, если бы всегда делал такой удачный выбор своих советников! Тщеславные люди, которыми большею частью бывают окружены короли, приучили Людовика видеть в своем высоком сане только титул, избавляющий его от всяких трудов и забот и дающий ему право на наслаждения и удовольствия. Могло случиться, что Людовику XV в этот день захотелось поскорее избавиться от серьезного дела, которое подлежало его решению, и обратиться к предметам более занимательным или же (я позволяю себе всевозможные предположения для объяснения этого факта, который, хотя и кажется невероятным, но тем не менее совершенно достоверен) король поступил так, движимый простым любопытством. Привыкнув выслушивать всегда только затверженные банальные мнения от людей, поставивших себе за правило льстить и угождать монарху, он, быть может, ради одной оригинальности пожелал узнать самостоятельное мнение человека, совершенно чуждого делу управления государством.

Слова короля так удивили и поставили в столь затруднительное положение художника, что он поспешил было отклонить от себя честь, оказанную ему монархом. Но Людовик XV настаивал, показывая ему на тетрадь:

— Это проект новой подати на крестьян. Я вам в нескольких словах объясню мотивы, на которых основывается проект, и вы откровенно выскажете мне свое мнение.