Наталья Громова - Насквозь

– Покажите-ка нам, как вы обрабатывали внутренние швы! – строго сказал лысый дядька в засаленном пиджаке.

«Щас, – возмущенно подумала я, – чтобы из меня вся вата выпала».

Я аккуратно приподняла полу пиджака и продемонстрировала его комиссии.

– Расстегните, расстегните пиджак, – крикнула женщина с красными щеками и губами. – Мы хотим видеть вашу изнанку!

– Не могу, – как-то непривычно жестко ответила я.

– Почему? – удивилась она.

– Я под пиджаком не совсем одета…

– Голая?!

Я кивнула. Мне поставили три. И попросили не рассчитывать на диплом швеи-мотористки. Теперь я стояла на лестнице хранения в Историчке в своей криво окрашенной юбке и думала о том, что все-таки она не такая уж страшная. Оригинальная.

И тут в курилке появился Володя Виленкин – самый старший из нас, подборщиков-библиотекарей, – ему было двадцать семь лет – на нем сверкали очки в золотой оправе, чистый черный халат и под мышкой заграничный альбом живописи. Он снимал очки, протирал их чистым носовым платком и близоруко щурился на Ленку. Я знала, что он пришел сюда ради нее. Кубакин при нем как-то сдувался, переставал хамить, подкалывать нас и вскоре сматывался. Веленкин работал в библиотеке, имея высшее филологическое образование, потому что «сидел в отказе». Он уже поработал таксистом и продавцом в книжном магазине, и вот судьба привела его сюда. Теперь он ждал разрешения на выезд в Израиль, из которого он собирался отправиться в Америку. Он всегда с усмешкой слушал наши разговоры, вставляя ироничные замечания. Мы знали, что выглядим идиотски, но все хотели понять сами. У нас только что кончилась вялая дискуссия с Петром, надо ли покупать вещи у спекулянтов, и о том, можно ли прожить без американских джинсов, как на лестнице возникла маленькая, крепенькая, как гриб подосиновик, девушка – секретарь комитета комсомола библиотеки. Не глядя ни на кого, она тут же направилась к Виленкину.

– Ты почему взносы комсомольские не платишь? – прямо без «здрасте» набросилась она на нашего товарища.

Он молчал. Взгляд его выражал печаль от созерцания ее маленькой обрубленной фигурки, от ее вопроса, общей нелепости ситуации. Она же, почувствовав неладное, пригрозила привести сюда начальницу хранения – секретаря парторганизации библиотеки.

Володя примиряюще улыбнулся.

– Я не плачу взносы, потому что по факту я вышел из вашей организации.

– По какому такому факту? – растерялась девушка-гриб. – У нас так нельзя. Взять и выйти. Для этого нужно собрание. Чтоб исключили.

– Зачем же собрание? – грустно спросил Володя и сам же ей ответил: – Я вышел из этой организации, понимаете! Захотел и вышел.

Теперь секретарь-гриб почти плакала.

– У нас нельзя выйти, так не бывает. Вас можно только исключить!

– Хорошо, – примиряюще произнес Володя. – Исключайте, делайте что вашей душе угодно. Только оставьте меня в покое.

Девушка-гриб погрозила Володе пальцем и быстро скатилась с лестницы вниз.

– Почему человек не может выйти сам из комсомола? – возмущалась Ленка, – какой-то тупой бюрократизм.

– Нет, Леночка, – ласково ответил Виленкин, – это не бюрократизм, это и есть советская власть.

– Минус электрификация всей страны! – тут же петухом прокричал Петр.

И тут перед нами появился Коля. Это уже был мой поклонник.

– Что вы с секретарем комитета комсомола сделали? Она ушла отсюда вся в слезах!

Он пришел на работу ко второй смене. Это был высокий статный юноша, прежде он даже танцевал в каком-то детском ансамбле, что сказывалось и на его походке, и на общей грациозной пластике. Через несколько месяцев ему надо было уходить в армию, и он пересиживал здесь оставшиеся месяцы. Некоторое время назад я, работая с ним в паре, пересказала ему несколько книг, поведала всякие истории о поэтах и художниках. Посвятила в свои мысли о Чаадаеве и Достоевском, и теперь он был моим верным оруженосцем и даже рассчитывал на большее. Но, с другой стороны, он знал о моей влюбленности в другого, поэтому открыто и экспансивно страдал. Когда он появлялся – все смотрели на меня. Не специально. Бессознательно.

– Пришлось девушку утешить, – сказал Коля по слогам, – обращаясь ко мне. – В бар вечером обещал сводить!

– Ну, и ладушки, – сказал Виленкин. И все потянулись вереницей к рабочим местам.

А Коля, забежав вперед и заглядывая мне в глаза, спросил: – Ну, если ты не захочешь, я не пойду. Как?

– Да, иди, конечно, – устало ответила я и потрепала Колю по плечу.

Делать было нечего. Колю надо было проводить в армию. Мы знали, что это особый обряд. Все пьют до утра, клянутся провожаемому в вечной дружбе, а кто-то и в любви. Набиваются разные племянники, братья и прочие родственники со всех концов страны. Самое неприятное было, что Коля хотел выставить меня перед родней – своей девушкой. Это было невозможно. Но он страдал и говорил, что ему неловко оказаться лишенным на проводах главного атрибута. И я – абсолютно не желая этого – согласилась. Просто было его жалко, он и так чувствовал себя человеком второго сорта. Все знали, что Кубакина из армии выкупили родители, Петр собирался «откосить» в Кащенко. А Коля должен был идти служить в войска МВД.

Мы пошли на проводы все вместе. Друзья Коли были из школьного вокально-инструментального ансамбля, в котором он играл на ударных. Это были обычные ребята, учившиеся в разного рода техникумах. Правда, с того вечера они сильно заинтересовались Ленкой и она стала их «воспитательницей». Дошло до того, что огромного парня по имени Бобсон она повезла в Эрмитаж, чтобы объяснить ему красоту итальянского Возрождения. Но только после своего визита в Ленинград до Ленки дошло, что слушает он ее не потому, что хочет познать живопись, а потому, что его занимает Ленка.

Со всеми остальными воспитуемыми повторялась та же самая история. Но наша надежда на то, что можно вызывать иной интерес, еще оставалась.

А в тот вечер и ночь я как на ладони увидела все возможные перспективы жизни в такой семье. Родственники плотоядно рассказывали друг о друге, мать Коли почему-то открывала и закрывала платяной шкаф, показывая мне комплекты белья, и говорила, чтобы «я не очень-то». Коля, забывая, что я только из сострадания взяла на себя роль «девушки», бросался ко мне и стенал по поводу своей будущей горькой доли в армии. Я ждала, чтобы поскорее настало утро.

Надо сказать, что у меня с детства сохранялся в памяти образ большого накрытого стола, за которым все пьют, шутят так, что я, не понимая почему, сгораю от стыда. Все говорят о чем-то непонятном, намекают друг другу на что-то, грубо и громко смеются, и я чувствую, что всех веселит что-то невыразимо стыдное. Вот это сочетание большой еды и большого стыда навсегда столкнулось в моей голове. Теперь я это наблюдала в другой семье и понимала, что этот мир для меня невозможен. Колю увезли на рассвете. На прощанье Колина мать все время кланялась нам в пояс и говорила: