Наталья Громова - Насквозь

– Поди подбери икапийские, эту икапийскую мы не выдаем и т. д. Объяснение этого обозначения запутывало еще больше. Расшифровывалась эта абракадабра – как «Институт Красной профессуры». То есть это была библиотека некогда существовавшего института. Но где бы я ни пыталась узнать, что это был за институт и почему в книгах вырваны фамилии авторов или замазаны лица на портретах – на эти вопросы никто не отвечал. До всего приходилось доходить своим умом, но так как объяснения моего вполне советского отца, который говорил о перегибах, искажениях и ошибках, из-за которых сотрудники этого института попали под маховик 30-х годов, меня не удовлетворяли, то я балансировала от сознания того, что отец, наверное, прав, до понимания того, что здесь прячется какой-то подлог. Потому что, если это ошибки, то пусть прямо так и скажут. И не прячут половину книг в шкафах под замком. И зачем тогда целый зал спецхрана, где невозможно увидеть даже корешки книг? Хуже всего было с пожилыми сотрудниками библиотеки. Они крутили у виска и говорили: «Не задавай дурацких вопросов. Работай лучше».

Когда я утром входила в хранение, открывая старую обитую коричневым дерматином дверь, там всегда стояла немолодая, но еще красивая Анна Николаевна, которая дружила с веселой Ольгой Петровной. Вместе они напоминали азартных смешливых женщин из советских фильмов, которые с песнями вяжут в поле снопы. С таким же задором, напевая, они собирали с полок книжки для списывания. На столе перед Анной Николаевной стояли стопки.

– Кого сегодня списываем? – радостно спрашивали ее утром.

– Некрасова… Виктора.

Через неделю.

– Кого списываем?

– Василия Аксенова.

Как-то я поинтересовалась, – ровно как киплинговский слоненок – а зачем их списывают и куда эти книги деваются.

С той же интонацией, как в мультфильме, когда герою обещали дать тумаков, они ласково отвечали мне:

– А много будешь знать, знаешь, что с тобою будет? Знаешь?

Трудно объяснить, как я оказалась замужем за Петром. Но я определенно знала, что за рваным грязным халатом, черными длинными волосами, спадающими на близорукие глаза, дружбой с Кубакиным скрывается благородная натура. Мы часто доверительно разговаривали друг с другом. И когда он в очередной раз пожаловался на свое увлечение – длинноволосую красавицу из Абонемента, которая только и делает, что заставляет его носить за собой сумки, – я горячо прошептала ему, что на самом деле он прекрасный, благородный рыцарь, а все просто видят его дурацкую внешность, рваный халат и общую нелепость характера. Но обязательно придет время, когда чары разрушатся и все узнают, что он настоящий рыцарь Круглого стола, я просто не помню какой именно, потому что только слышала о них. Все еще узнают, кто он на самом деле. Я очень увлеклась тогда своим рассказом и не заметила, как он на меня смотрит. Передо мной оказался какой-то иной человек. Лицо, которое он обычно, стесняясь самого себя, занавешивал длинными волосами, открылось – он смотрел теперь на меня открыто и ясно.

Наверное, с того момента он и уверовал, что я – лучшая на свете.

Шло время. Я очаровывалась, разочаровывалась и металась. Петр ждал. Потом моя мама стала мечтать о том, чтобы моя жизнь сложилась лучше, чем у нее, и увидела рядом Петра – преданного и любящего человека. С тех пор не было дня, чтобы она не поминала мне, какой он прекрасный. Потом я увидела его дом и его маму. Увидела мир, который был невероятно привлекателен и невероятно далек от меня. И я решилась. Мы поженились.

…У всех были квартиры, комнаты, а у Петра – дом. На Садовом кольце, через арку, дверь в квартиру прямо с улицы. Дом с сенями, длинным коридором, комнатами, которых сначала было непонятно сколько. Сюда входили люди, они клубились на кухне, смеялись, курили, пили кофе и переговаривались. Все они казались мне красивыми, остроумными, а главное – свободными. Центром всего этого водоворота была мама Петра. Она возглавляла сценарную студию. Она была очень красива, загадочна и абсолютно не похожа на всех взрослых женщин, которых я встречала прежде. Удивительно, но Петр никогда о ней не говорил и не рассказывал, что он внук известного советского поэта. Казалось, что ему это безразлично.

В доме шел непрерывный праздник общения. Здесь я и узнала, что Василий Аксенов только что уехал. Об этом мимоходом сказала мне мама Петра. Виктора Некрасова она совсем недавно видела в Париже. Они общались, она передавала ему посылку от друзей, а он горько сетовал на то, что был вынужден оставить страну.

Здесь за большим столом обязательно присутствовало несколько пожилых, необычных людей. Они рассказывали о лагерях, о деле Кирова, о ХХ съезде, обо всем том, что мы пытались узнать с Ленкой из выцветших журналов, прочитать между строк, догадаться сами. Оказывается, многое можно было узнать и понять не из книг. Гости рассказывали истории свои и чужие. В то время как у нас в семье – говорили только о том, что было написано в газетах, в книгах или показано по телевизору. И никто и никогда не говорил о прошлом.

Но если Ленка радовалась, что я поступила на философский факультет, то остальные реагировали иначе. Буквально в первые дни после свадьбы Петр пришел домой ужасно печальный и сообщил, что его любимая учительница литературы – Эмма Дмитриевна, узнав, что я туда поступила, сказала, что не желает меня знать, а он ответил, что раз так – то и сам ходить к ней не будет. Я ничего не поняла. Петр постеснялся мне объяснить. Потому что свобода другого для него была превыше всего. Потом на меня яростно набросился мой одноклассник, которому я честно носила из библиотеки Ницше, Сартра и Д’ Аннунцио. Он позвонил мне и сказал, что на самом деле философский факультет – настоящая контора. Я еще не знала, что конторой называли КГБ.

Собственно, я и сама чувствовала какой-то подвох. Во-первых, там училось множество освобожденных секретарей комсомола. Правда, так как это было вечернее отделение, сюда приходили разные чудаки, которые искали смысл жизни, но потом неизбежно оказывались в Загорской семинарии Троице-Сергиевой лавры. Имя Чаадаева на кафедре русской философии меня попросили не произносить. Я назвала его еще несколько раз, но мне сказали, чтобы я больше к ним никогда не приходила. Так я блуждала с кафедры на кафедру, и наконец ноги принесли меня к двери, на которой было написано «марксистско-ленинская этика», по крайней мере здесь говорили о добре и справедливости, но, конечно же, в марксистско-ленинском понимании.

Пытаясь обойти запреты говорить о русских философах, я решила написать диплом про писателя Достоевского, надеясь протащить в дипломе его этические взгляды. Я подошла к рыжеволосой моложавой профессорше со своей кафедры и смущенно рассказала ей о своих планах. Профессорша выслушала меня приветливо и тут же позвала к себе домой. Встретила она меня в коротких брючках и шлепанцах. Бодро двигая туда-сюда большой рычащий пылесос, рыжеволосая посадила меня в кресло с ногами и, перекрикивая гул, стала кричать: