Наталья Громова - Насквозь

Наш дом я часто ощущала каким-то материком, на котором сталкивались разные государства и национальности. Когда приезжали родственники свекрови из Ярославля, чтобы закупить на месяц продукты – обычно они уходили по очереди на Плющиху стоять за мясом, – возникали самые сложные коллизии. И она, и ее муж были преподавателями научного коммунизма. Их сын был простой советский милиционер. Обычно за чаем они объясняли свекрови и нам заодно – про временные трудности, про тяжкое противостояние с капиталистической Америкой, а мы вежливо терпели их рассказы, пока какой-нибудь забежавший гость не начинал грубо поливать советскую власть. Родственники из Ярославля обычно поджимали губы и отправлялись, замотавшись платками, стоять в очереди за колбасой или мясом. Вслед за ними обычно приезжал их сын-милиционер на мотоцикле с коляской. Выпив вечером четвертинку, он любил устраивать салют из своего пистолета под нашими окнами. Ему казалось, что это нас очень развлекает. Он был женат на надзирательнице тюрьмы. А его дед был комендантом в концлагере.

Когда Ира выходила во двор с коляской, к ней непременно подсаживался какой-то прогуливающийся молодой человек. Поэтому я из окна следила за ней и за коляской с сыном.

В тот день она вяло катала ее по двору и с тоской смотрела по сторонам. Я, бегая туда-сюда к плите, выглядывала в окно. И вдруг весь наш двор наполнился одинаковыми людьми. Они рассредоточились кто где. Один зашел за детскую горку, другой встал за дерево, третий подошел к нашей Ире и стал что-то ей шептать на ухо. Она весело смеялась, но вот мужчина присел на корточки, как будто прятался за коляску. Мимо них по двору прошли длинноногие красавицы. Стало ясно, что они и есть предмет интереса этих мужчин. Когда я выскочила во двор, уже никого не было – посередине стояла одна Ира с открытым ртом и смотрела вслед исчезнувшему ухажеру.

– Что это? – закричала я, заглядывая в коляску, где мирно спал сын.

– Они… это… из КГБ… ловят валютных проституток, – хихикнула Ира.

– Это он тебе сказал?

Ира кивнула.

– А зачем за коляску прятался?

– Он думал, что, если надо будет стрелять, ну, в тех, кто их сопровождает… чтоб его было не видно.

– Он собирался отстреливаться из-за коляски?!!

Больше на улицу с сыном я ее не выпускала.

Однажды она пришла и сказала, что ее соседка по общежитию сдала своего младенца в детдом. Почему-то я все время представляла себе этого ребенка, такого же сына, как мой. При этой мысли мне становилось плохо. Я представляла, как он растет, а его мать время от времени вспоминает о нем, отсчитывая – вот ему 3 года, 4, а теперь 16 лет. Или не вспоминает, потому что вся ее жизнь теперь – это стирание памяти. А может, она вообще не думает? А можно не думать?

Самые необычные студенты моей свекрови были вьетнамцы. Очень маленького роста, сухие и жилистые. Они учились у нее в группе на сценарном отделении и часто приходили в наш дом. Их было трое. Сначала я думала, что они еще юные; обманывал их рост и желтизна кожи. Но потом поняла, что это очень взрослые и зрелые люди. По-русски они говорили с трудом, а писали и того хуже. Но так как это были ветераны вьетнамо-американской войны – их взяли во ВГИК без экзаменов. Они всегда улыбались, и только когда говорили о войне, становились серьезными. Один из них рассказывал, как он сбил вражеский самолет и как охотился в джунглях за американскими солдатами. Как выслеживал их долго и упорно, а они совсем не умели там ориентироваться, и он как охотник все шел и шел за ними, а потом одному за другим стрелял в голову. Когда он говорил, на его лице появлялась исступленная радость. Мне тяжело это было слушать. Он замечал кислое выражение моего лица и вдруг спрашивал, а что ты делала, если бы всех твоих близких сожгли?

Сценарии вьетнамцы писать не умели. Но зато они очень хорошо шили «американские» джинсы. Где-то у спекулянтов они находили нужную ткань, долго варили ее в чане во вгиковском общежитии и приносили к нам домой. Снимали мерки, и через некоторое время мы уже ходили в штанах, как мне казалось, не хуже, чем у Кубакина. Но Петр их никогда не носил.

…Брежнев все-таки умер. Хотя никто уже не надеялся.

В день траура – стреляли пушки. Гудели заводские гудки.

Все ждали, что будет дальше.

Почти каждый вечер в дом вбегал какой-нибудь сценарист. Чаще всего им было все равно, есть свекровь или нет, он просто должен был поделиться новостями или рассказать, что у него украли сюжет сценария. Как он его придумал, рассказал в компании – и бац, а с ним уже кто-то запустился. А вот еще вышел странный фильм про работников НКВД – «Мой друг Иван Лапшин». Герман, наверное, оттого что его фильмы держат «на полке», совсем с ума сошел. Кто-то видел и пришел в полный ужас. Прославление органов. Куда мы катимся!

Но вот входила свекровь, и все разговоры плавно перетекали к ней в комнату. Оттуда слышались крики:

– Я не буду работать с этим негодяем, или с этой мерзавкой. И руки им не подам….

И этот гул из возгласов, возмущенных разговоров, смеха и веселого бормотанья повторялся из вечера в вечер…

Все изменилось за один день. Шел 1985 год. Однажды свекровь пришла и сказала, что ее уволили. За что, она так до конца и не поняла. Вызвали к министру и потребовали, чтобы написала заявление об уходе. Да, она была либеральной, да, пропихивала многие неудобные для начальства сценарии, но годами это терпели, и вдруг все кончилось в один миг. Она сидела, внезапно постаревшая, перед ней стояла полная рюмка и наполовину пустая бутылка коньяка. Телефон молчал. В дверь никто не звонил. Она что-то говорила про то, что никто не заступился, что все попрятались, говорила, что не понимает, куда ей деваться, где работать и как нам всем жить. Я неуверенно шептала что-то успокаивающее. В комнату вбежал с жужжащей машинкой мой маленький сын, увидев, что никто не обращает на него внимания, покрутился на месте и убежал. Наконец, пришли ее подруги. Зазвучали слова утешения.

Вскоре нашлась не такая статусная, но хорошая работа. Свекровь ездила от Союзинформкино по всем республикам Союза и читала лекции. Мы оставались теперь подолгу одни в нашей большой квартире и продолжали жить открытым домом, что становилось все тяжелее.

Спустя несколько лет отец, как всегда, пришел, снял в коридоре шинель и фуражку и, плотно закрыв за собой дверь, вдруг торжественно мне объявил:

– Я теперь знаю, почему уволили твою свекровь!

Я была не просто потрясена, я потеряла дар речи. Какое отношение мой отец мог иметь к подобной информации?

Ему очень понравилась моя реакция, наконец-то он снова сумел меня заинтересовать, как прежде, поэтому он заговорил медленно, пытаясь дольше держать интригу.