Наталья Громова - Насквозь

Надо сказать, что вопрос привел его в замешательство. Он стал мне что-то подробно объяснять. Оказалось, что он пересиживал в школе и ждал ответа от заграничной организации, которая должна была взять его на работу. Он собирался ехать во Францию. Я вдруг почувствовала, что он меня заметил. И в глазах у него что-то колыхнулось.

Он водил учеников в походы по Подмосковью. В первую экспедицию, которая должна была состояться на майские праздники, к нему напросилось несколько учителей. Так как меня, как и остальных, очень занимал новый учитель, я тоже собралась идти вместе с ним. Но, выпрыгивая из автобуса, я неловко приземлилась на давно сломанную ногу, и моя поездка не состоялась. После того как все вернулись, я стала расспрашивать за обедом в школьной столовой бородатого литератора, композитора и певца по совместительству, как прошел поход. Он схватился за голову.

– Это монстр, – прошептал он. Он гнал нас через какие-то болота, не давая возможности даже остановиться. Мы хотели посидеть, попеть у костра. Но он абсолютно вымотал нас. Выделял нам на ужин какие-то блокадные порции. Я просто чуть не умер.

Он все больше рисовал образ неумолимого диктатора, не терпящего никаких возражений, и я подумала, что хорошо, что подвернулась нога, что мне не пришлось с ним сталкиваться лицом к лицу. И я после этих достаточно бессвязных рассказов литератора на некоторое время забыла про Павла.

Тогда в нашей школе в придачу к теплой атмосфере появилась гуманитарная помощь. Раз в неделю, от какого-то баптистского братства Германии, мы получали пакетик риса, подсолнечное масло и фасоль. Зарплаты у нас были крохотные, купить на них что-то было трудно, и эти вливания были невероятно ценны. Из месяца в месяц мы поедали дома этот рис с фасолью и чувствовали себя прекрасно. Правда, потом нам стали возить фуры с одеждой, постельным бельем и даже мебелью, и тогда-то что-то затрещало в механизме нашей Доброй школы. Как и в прежние времена, стали возникать списки и очереди, наша директорша распределяла и перераспределяла падающие с неба блага. Это отнимало у нее много сил и времени. Школа начала медленно пошатываться из стороны в сторону. Но в то время, когда нас только начали кормить, все еще было хорошо.

Сын, довольный новой школой, ушел в параллельный мир; он увлекся американским кино, ездил в редакцию только что возникшего киножурнала, помогал разгружать новые тиражи. Он был настолько этим захвачен, что не замечал ничего вокруг. Однажды выяснилось, что в Доме кино покажут фильм «Дракула», который еще нигде не демонстрировали. Бабушка с ужасом, но уступая настояниям, повела его на просмотр долгожданного фильма. Сын был абсолютно счастлив. Но самой большой радостью для него было то, что перед показом объявили викторину. Победитель получал подарок-сюрприз. Когда стали задавать вопросы о том, сколько миллионов долларов стоило производство «Дракулы», сколько его посмотрело зрителей во всем мире и прочее, каждый раз поднималась единственная рука – это был мой двенадцатилетний сын. Человек на сцене печально осматривал зал в надежде найти более подходящего претендента, но победить моего сына было невозможно. Довольный, он вышел на сцену и под громкие аплодисменты получил черную футболку с крупной кровавой надписью «Дракула». Вечером он ходил по дому в этом отвратительном наряде и не мог нарадоваться своей победе. Петр был человек ужасно суеверный. Видно было, как он всерьез страдает, считая, что этот адский артефакт дома держать никак нельзя. Я беззлобно смеялась над ним и тогда он, взяв в союзники мою маму, той же ночью выкрал футболку из-под подушки сына, порубил топором и закопал под деревом, как и полагалось – при полной луне. Когда же наутро сын не нашел своего подарка, он впал в бешенство, кричал, плакал и грозил выиграть еще десяток таких же футболок, но его отец только мелко крестился и повторял, что эта история до добра нас не доведет.

И вот мы заговорили с физиком о литературе. Все перед тем же огромным окном, сидя на широком подоконнике. У него отменили урок, а я случайно пришла на час раньше. Мы столкнулись на втором этаже. Он спросил что-то о своем классе, где я вела литературу. Так возник разговор. Зачем-то я сразу же сообщила ему, что французская литература – после XVIII века – одно недоразумение, и сразу же заметила, как исказилось его лицо; ему явно не понравилась моя реплика. Выяснилось, что он хорошо читал по-французски и очень любил именно современную прозу и поэзию. Вообще, постоянно получалось, что у нас не находилось никаких точек соприкосновения. Он долго рассказывал, какие книги у него стоят на полках и где он их добыл, а я не понимала, зачем он все это говорит.

Но при этом порой мы вместе шли с ним после уроков к метро. Проходили дворы, заставленные старыми машинами, пробирались сквозь ряды торгующих, перегораживающих тротуар (и здесь продавалось абсолютно все – от зубного порошка до старых шлепанцев, соленых огурцов, пожухлой антоновки), и вели какие-то необязательные разговоры. Он заглядывал в пункты обмена валюты и разменивал свою небольшую зарплату на доллары. Я удивлялась. А он снова напоминал мне, что ему нужны деньги на отъезд. Мне было это неприятно, как будто он спешил напомнить, что скоро его не будет здесь, и все наши разговоры мимолетны…

В нем все было не похоже на других. Честность и ясность характера и в то же время какая-то неукротимость в стремлении как можно скорее бежать отсюда. Я неуверенно убеждала его, что скоро все изменится, страна будет другой и от нас многое зависит, в частности, какими будут наши ученики. А он показывал мне заголовки газет с сообщениями о войне в Чечне и жестко утверждал, что тоже надеялся на лучшее, но, как видно по всему, здесь всегда побеждает только худшее. Как-то во время такой прогулки до метро я рассказала ему, что сочиняю разное и вот еще написала пьесу. Потустороннюю, почти фантастическую. Он сразу же вызвался прочесть. Может, потому, что и сам писал небольшие рассказы и ему на самом деле было интересно, как у кого получается сочинять.

Пьеса была о женщине, которая расстается с мужем, но время от времени проваливается в прошлую жизнь, где они уже однажды встречались, пытались соединиться, но безуспешно. Это была своего рода иллюстрация известных строк Лермонтова из Гейне «Но в мире новом друг друга они не узнали». Пьеса ему показалась неудачной. Павел осторожно разбирал все ее повороты, указывал на фальшивые места и фразы, разбивая одну страницу за другой. Конечно, в ней прочитывалась моя жизнь и мои личные проблемы. А когда мы вышли на улицу, он вдруг спросил:

– А что с вами произошло? Почему вы написали такую пьесу?