Наталья Громова - Насквозь

Я сидела тихо в углу с опущенной головой и непонятно чего ждала.

Передо мной стояла та самая церковь Владимира в Старых Садах, обломки которой несколько лет сияли нам в юные годы из окна черной лестницы Исторички. Под разбитой церковью, от которой сохранилась высившаяся белой свечой старая колокольня, был склад библиотеки. Теперь прямо от Солянки на холме виднелась хорошо отреставрированная церковь XV века. С трудом поднимаясь в гору, по ступенькам я зашла в полупустой храм. Шла утренняя служба. Священник с замкнутым и строгим лицом принимал несколько исповедующихся. Когда очередь дошла до меня, я сказала только то, что со мной случилось месяц назад. Больше ничего. У меня не было ни слов, ни сил для моей истории. Он взял меня за локоть и отвел в сторону.

– Я буду тебя отчитывать! – с внезапно появившейся теплотой в голосе сказал он и куда-то исчез. Я смотрела по сторонам, узнавая и одновременно не узнавая ту печальную декорацию, в которой в начале 80-х годов была вынуждена провести несколько дней. Тогда тут загорелся книжный склад. Нас вместе с бравыми пожарными, которые загасили, а фактически залили книги толстым слоем пены, кинули на разбор погибшего фонда. Мы стояли на старых церковных ступенях цепочкой и передавали друг другу книги, которые потом относили в бомбоубежище, находившееся тут же поблизости. Мы смеялись, осматривали непонятные фолианты и надеялись, что что-то спасем. Через три дня мне и моей старшей напарнице было дано указание спуститься в убежище и начать отбор книг для реставрации.

И тогда я стала что-то понимать. Мы сидели с ней вдвоем под светом тусклой лампочки, а вокруг возвышались груды полусожженных мокрых книг, и нам предлагалось решить, кому из них жить, а кому погибать. Мне было чуть больше двадцати лет. Моя взрослая напарница истерически смеялась и твердила, что нас выбрали на должность палачей.

– Я привыкла спасать книги! Я не желаю решать, какой из них жить, а какую уничтожать!

Первую же книгу, которую мы открыли, украшал экслибрис «Из библиотеки III рейха». Это были старые немецкие издания с гравюрами, напечатанные готическим шрифтом. Потом появились книги из коллекции Щукина. Все они были старые и явно редкие. Затем нам крикнули в окошко, чтобы мы не очень-то тянули, потому что большую часть уже везут на свалку. И еще нам крикнули, что обо всем, что мы тут видим, мы должны молчать.

Моя умная напарница впадала то в черную меланхолию, то в истерику. Я же ясно увидела лицо моего государства, которое нам с Ленкой казалось вполне еще исправимо – но вот сейчас оно уничтожит, не подавившись, эти книги, потому что, как нам объяснили, на реставрацию денег почти нет, а там наверху – не должны узнать, что что-то горело. Потом это государство съест и нас, потому что мы свидетели их тайны о складировании в разрушенной церкви ценных книг.

Я вырвала несколько гравюр из книг, которые подлежали уничтожению, и засунула их под свитер, приложив к животу.

– Это воровство, – отрезала моя подруга по несчастью.

– Это спасение, – ответила я.

Мы посвятили не один час разговорам про то, что в данном случае может быть преступлением, а что нет. Но это было абсолютно бесполезно. Потому что в тот самый момент наши тетки – заметали следы. Во дворе жгли каталог всей коллекции, которая хранилась в остатках церкви.

Когда мы вышли с красными глазами на свет, нам бодро сказали:

– Не забудьте всем говорить, что горела макулатура.

Эти картины пронеслись передо мной, пока я ждала священника. Он вышел с какой-то книгой, дал мне в руки бумагу с молитвой и долго читал что-то над моей головой.

– Посмотри, у нас новый учитель, – сказала директорша, когда я, наконец, вернулась на работу. – Он такой необычный!

У нас было много мужчин-учителей, и они сменялись с огромной быстротой. Зачем мне было смотреть на нового?

Оказалось, что это был первый учитель, который профессионально умел учить детей. Всех это ужасно смешило. Мы были свободные художники, общающиеся с детьми на особом языке педагогического искусства. Другой вопрос, что иногда этот диалог прерывался и начиналось нечто непотребное. Учитель литературы мог съездить обидчику-ученику по физиономии, а ученик приковать учителя наручниками к ручке двери. Все это порой напоминало перформанс с участием взрослых и детей.

И вот появился человек, который вместо того, чтобы под гитару, взявшись за руки, в цепочке петь про светлое и далекое, ставить спектакли со свечами, где все бегают по сцене в простынях, вносил иное представление, зачем и для чего все собрались в Доброй школе. Он говорил своим коллегам, что, если дети не заняты обучением всерьез, ведут в школе богемный образ жизни, то они постепенно тупеют и разлагаются. Ему горячо возражали, называя его методы насилием и обвиняя его в диктаторских замашках, но дети почему-то очень быстро прониклись к нему доверием.

Я тоже стала замечать, что если я не делаю в классе что-то регулярное, если ученики не включаются в процесс познания, в конце концов они теряют интерес, переключаются на что-то другое и перестают к тебе приходить. Наши же учителя, почувствовав головокружительный воздух свободы, внезапно заполнивший их легкие, жаждали эту свободу разделить с детьми. И в этом их вполне можно было понять. Они щедро дарили своим ученикам праздники и фестивали; дни песен, танцев, пресс-конференций, живых журналов, спектаклей. Над тем, что кто-то хотел еще и учиться, все по-доброму посмеивались, а в первую очередь наша директорша.

Новый учитель – он был физик – иронически, но вполне доброжелательно смотрел на все это, но гнул свою линию.

Мой сын отнесся к новому учителю физики настороженно. Он рассказывал мне, что тот говорит на уроках так тихо, что все постоянно напрягаются и вынуждены включаться в его особую манеру. Я удивлялась. Вы что, его боитесь? Почему же у других все иначе? Да не то чтобы боимся, – говорил сын. Просто он такой странный. Непонятный какой-то. Если ему что-то не понравится, он может так стукнуть ладонью об стол, что все подпрыгивают от ужаса. Мне приходится учить эту физику, чтобы он на меня… не смотрел. Не смотрел? – удивлялась я. Вот это да.

В общем, учитель вел себя довольно диковинно в стенах нашей школы, и мне интересно было его разгадать.

– А почему вы не уехали? Как странно, что вы здесь.

Павел – так звали нового учителя – стоял у окна в лучах осеннего солнца, темноволосый, со строгим лицом. В костюме, в светлой рубашке и галстуке, что придавало ему какой-то неприступный вид. Эти слова как-то непонятно вылетели из меня. То есть за пять секунд до этого я ни о чем подобном даже не думала. С другой стороны, со мной иногда такое бывало, и кто-то считал это неучтивым, а я оправдывалась тем, что перепрыгивала через какие-то длинные периоды отношений. Не знаю, может быть, я так пыталась продраться через его надменность? Он был классным руководителем класса, в котором я преподавала литературу. Мне надо с ним познакомиться и обсудить какие-то общие проблемы. Почему я полезла в эти дебри?