Наталья Громова - Насквозь

И только литература пытается распутать, изъяснить, истолковать как-то метафоры судьбы.

Я стала что-то различать уже после тридцати лет, когда испытала настоящую душевную боль. Мне даже кажется, что без подобной боли – ничего бы мне не открылось.

Сын, сам того не желая, изменил мою судьбу.

Сын был абсолютно идеальный мальчик. Не доставлял никаких забот. Единственно, что был несколько больше, чем другие дети, погружен в себя и в свои игры. В нашей квартире на Смоленском бульваре у него была своя комната с лестницей на высокие антресоли, где он мог играть и прятаться от всех. Так как у меня в детстве ничего подобного не было, мне казалось, что своя тайная комната-нора, куда ты можешь уйти от мира, – это по-настоящему прекрасно. Он тоже так думал. Его не интересовали другие дети. Он жил от праздника до праздника, от одних подарков до других. Его любили и хвалили родственники и знакомые, все, кто появлялся на пороге нашего дома. А так как к бабушке – директору сценарной студии в начале 80-х годов ходили все именитые кинематографисты того времени, то у моего сына не было отбоя от поклонников его детских талантов.

Первый класс стал для него настоящим изгнанием из рая.

Ваш мальчик не умеет завязывать шнурки! Он у вас такой странный! Почему странный? Посмотрите, как он поворачивает голову. А как он ее поворачивает? Вы сами не видите? Так говорила мне завуч школы, предлагая забрать сына. Мы стояли в коридоре у большого белого подоконника. Напротив, она – длинная, костлявая дама, почему-то рассказывающая в подробностях историю своих тяжелых родов. Я часто сталкивалась с тем, что люди ни с того ни с сего принимались мне повествовать про свою жизнь. Обычно я слушала с интересом. Но порой эти разговоры превращались в особую форму насилия. Зачем-то должна я была знать, каким боком шел ее младенец и как у нее отделялась плацента.

– А у вас не было родовой травмы? – весело спросила она и даже, кажется, подмигнула. Видимо, она хотела так меня поддержать. Я отрицательно покачала головой. Внушить мне сомнения в моем сыне было бесполезно; я считала его самым умным и проницательным. Он прослушал половину детской классики, был во всех музеях Москвы и, как мне тогда, самонадеянно, казалось, хорошо меня понимал.

Я не ответила ничего. А спустя неделю, пытаясь зайти в школу вместе с сыном и другими родителями, чтобы, как и прежде, завязать ему шнурки на сменной обуви, увидела ужасающую картину. Моя завучиха хватала родителей, которые вели своих первоклассников, и выпихивала их за дверь. Некоторых она даже била. Дети кричали, родители, отбиваясь, грязно ругались. Мне тогда это напомнило картины из фильмов про войну, где фашисты разлучают детей с матерями. Не хватало только гудков паровоза. Я не стала искушать судьбу, отпустила своего мальчика одного и через стекло с горечью смотрела, как он путается в шнурках. Тем временем побоище продолжалось. Завуч кричала, что больше ноги родителей не будет в школе – они тут пачкают и мешают. Я тогда подумала, а не было ли у нее самой родовой травмы, может быть, она зря наговаривала на своего бедного ребенка. Когда я вернулась домой, то почти бессознательно стала листать огромный телефонный справочник и, наткнувшись на номер РОНО своего района, позвонила. Трубка недолго погудела, и мне ответили. Убитым голосом я проговорила, что хочу рассказать о том, что видела сегодня возле школы, где учится мой сын. Возникла пауза, и номер перевели куда-то выше. Трубка заговорила сладко и вкрадчиво. О чем я хочу рассказать? Какие безобразия я еще наблюдала в школе? Я сказала, что мне хватило сегодняшнего рукоприкладства. Я еще раз повторила свой печальный рассказ. Под конец сказала, как меня зовут, чтобы они записали, но трубка охнула и пропела, что им этого не надо. Главное, что они приняли сигнал. Сигнал! – я вздрогнула. Раздались короткие гудки. Я сидела, опустив руки, и думала о том, как низко я пала. Передо мной возникла картина: мою завучиху ведут, сковав руки наручниками, а ее маленький сын с родовой травмой остается один.

Конечно же, мы оттуда ушли. Недалеко находилась еще одна школа. Так как она соседствовала с Академией Фрунзе и военным общежитием, то класс, в котором учился сын, был буквально наводнен детьми офицеров из разных стран. Эти дети были очень активны. Мой сын очень скоро стал их раздражать гораздо больше, чем завуча из соседней школы. На переменах он не бегал, не плевался, а стоял с книгой и читал. И каждый раз пробегающий одноклассник ловко выбивал ее ногой и отфутболивал в конец коридора. Если же сын почему-то сопротивлялся или пытался поднять книгу – его били. Тогда он перестал ходить в школу. Однажды его классная руководительница, вызвав меня на урок, сказала:

– А теперь мамаша, посмотрите, как ваш сын ужасно пишет, – и со счастливой улыбкой разорвала его тетрадь. По классу прокатился радостный гогот. Мы с сыном переглянулись и заскучали. Мы понимали, что находимся во вражеском окружении. Что надо отходить, отстреливаться – жить с этими людьми невозможно.

И тут я узнала, что существует фантастическая школа, организованная такими же измученными родителями. Она была специально придумана учителями для собственных детей. В девяностые годы любые, самые безумные проекты находили воплощение. Несколько учителей создали частную школу, чтобы спрятать своих детей от прежней советской системы, которая еще никуда не ушла, а длилась по старинке, только уже без пионерии и комсомола. Мы думали, что раз вместе собралось столько добрых и интеллигентных людей, то непременно можно создать что-то выдающееся. Расцвет школы пришелся на правление Ельцина, с похожими надеждами на то, что без коммунистов, со свободным рынком мы очень скоро будем жить как в Европе. Надо только немного потерпеть и правильно выучить «непоротое» поколение. Угасание школы символически совпало с финальными аккордами эпохи перестройки.

А тогда, в 90-е, в эту школу потянулись дети гуманитарной интеллигенции – писателей, художников, режиссеров, ученых – их родители хотели, чтобы прекрасные учителя неформально общались с детьми «с нарушением эмоционально-волевой сферы», которые были действительно нервными и сложными. На уроках они орали, ходили колесом и слушали учителя только тогда, когда он мог их чем-то поразить.

И я кинулась туда. Жесткая, но обаятельная директорша сказала мне, что мальчика возьмут при одном условии – если я тут же впрягусь в общую пахоту – и она кивнула в сторону учителей.