Конн Иггульден - Сокол Спарты

Ксенофонт, как ни странно, с этим смутным доводом согласился.

– А что. Было бы неплохо. Если так, то это нам на руку. – От мысли, что следом ударила ему в голову, он невольно поморщился. – Если только он не ведет еще одно такое же войско с другой стороны города. Прошу тебя, Геспий: сбегай, погляди.

Человек, который когда-то издевался над ним на афинском рынке, без единого пререкания помчался к лестнице и исчез из виду. Ксенофонт чуть заметно улыбнулся. Ничто не вылепливает человека так, как это делает война, к добру или к худу.

В это мгновение до него дошло, что он впервые остался наедине с любимой женщиной царевича. Она как будто разглядела, что его мысли повернулись к личному, – даже когда он смотрел на придвижение к городу вражеских полчищ.

– Мой господин женат? – спросила она.

Ксенофонт покраснел и закашлялся.

– Прошу прощения… Нет. Не женат. Свою жизнь я посвятил политике в поддержку Спарты. В Афинах это было не… не очень популярным делом. И все возможности в то время прошли как-то мимо меня.

Он снова прищурился на неприятеля, убеждая себя, что к городу до наступления темноты войско персов не приблизится.

– Я пытался… найти способ жить лучше; лучше провести те немногие годы, что отведены нам богами. С этой целью я посвятил себя учениям великих наставников и ремеслам, таким как верховая езда и управление имуществом. В течение четырех лет я ни много ни мало был учеником у самого Сократа.

– Это имя мне незнакомо, – сказала она, обескураживая его. – Но это исследование о том, как жить лучше, – отсутствие жены в него тоже входило?

Паллакис казалась искренне удивленной. Он покраснел еще больше и натужно прокашлялся в кулак.

– Да… То есть нет. Я об этом подумаю, госпожа.

Стряхнув с себя странное настроение, он заговорил более уверенно:

– А пока мы должны изготовиться либо двигаться дальше, либо защищать этот мертвый город.

Он взял ее за руку, и она позволила ему повести себя по ступеням наверх.

На его взгляд, Паллакис ответила лучезарной улыбкой, заинтригованная вблизи себя мужчиной куда более интересным, чем она ожидала.

Нужно держаться умело и тонко, поддерживая его очевидный к ней интерес; это позволит защититься самой, а также поднять свое положение. Она даже не ожидала, что ощутит такой трепет, когда он взял ее ладонь. Как необычно. Восхищение у Паллакис вызывали такие, как Кир или Клеарх. Казалось, что они не терпят никаких сомнений в собственных силах. Однако влюбляться ее заставляли все же те мужчины, которые живут борением. Себя Паллакис знала весьма хорошо и, спускаясь на городскую площадь, призвала свой внутренний голос быть начеку.

Нужно вести себя умело и тонко. Ей хотелось быть нужной, это правда. При этом она чувствовала, что Ксенофонт отчаянно одинок и действительно очень в ней нуждается. Эта мысль кружила голову.

Спать Ксенофонт расположился на городской стене. В голове шумело, а желудок стягивало голодными спазмами, но при общей скудости вокруг сетовать на голод было недостойно. Вечером по лагерю разошлось последнее из того, что было добыто охотниками. Ноздри ухватывали запах мяса, что жарилось на кострах из древней деревянной утвари, сухой, как завывающие вокруг города ветры пустыни. С места ночлега виднелись и персидские костры, россыпью мерцающих звездочек растянутые в бархатной ночи.

Чтобы унять голодное урчание желудка, Ксенофонт вжимал себе в живот кулак. Порции мяса раздавались прежде всего воинам, а затем детям, у которых сил держаться одной водой и воздухом от природы меньше. После этого другим, по логике, доставалось остальное, но это была уже лишь похлебка, хотя и делалось все возможное, чтобы наполнить ею как можно больше пустующих желудков.

В это время послышалось шарканье шагов по ступеням, над которыми колебался желтоватым огоньком светильник. Ксенофонт поднялся с подстилки, раздраженный тем, что его беспокоят даже в такие укромные часы. Со смутным разочарованием он узнал спартанца Хрисофа. В одной руке он нес дымящуюся миску, а в другой, вместе со светильником, узкогорлый кувшин.

– Ты ничего не ел, стратег, – сказал он негромко.

– А ты? – спросил Ксенофонт.

– Я спартанец, – с пожатием плеч ответил тот, как будто это все объясняло.

Ксенофонт, приподняв бровь, ждал, не спеша принимать ни кувшин, ни миску. Хрисоф нехотя вздохнул.

– Когда я был еще мальчишкой, мы никогда не ели досыта. Чувство сытости я помню, пожалуй, лишь дважды в жизни, и оба раза на царском пиру. Понятное дело, нас поощряли подворовывать хлеб, только у меня это как-то не получалось. Мне думается…

– Вас прямо-таки заставляли воровать? – слегка удивленно спросил Ксенофонт.

– Как я уже сказал, нас плохо кормили. И если нам удавалось обхитрить поваров и умыкнуть лишний кусок, это никогда не наказывалось. Иное дело, если ты на этом попадался – тогда тебя наказывали, но только за это, а не за то, что украл. У нас считается, что голод заставляет мальчика прытче соображать, а сытость, наоборот, делает его тугодумом. По всей видимости, так оно и есть.

– Но сейчас-то ты голоден?

– Пожалуй. Но мы противимся своей плоти. Плоть – это жир и нерасторопное мясо, норовящие подмять нас под себя. Своего рода медлительная лошадь, которая не понимает, почему она такая нерасторопная. Пойми меня правильно. Есть нужно, потому что завтра надо быть начеку. Хотя за определенной гранью голод – это жизнь.

– Нужно, но что-то не хочется. А впрочем, можно и поесть, но только если эту трапезу со мной разделишь ты. Это приказ, Хрисоф.

Спартанец посмотрел на миску, которую держал в руке, и облизнулся, наслаждаясь ароматом бобов и мяса в густой похлебке. По его приглашающему жесту Ксенофонт принял миску и кувшин, аккуратно их поставил и сел, скрестив ноги, собираясь приступить к трапезе.

Хрисоф из-за пазухи достал лепешку и разломил ее надвое, одну половину протянув Ксенофонту. Каждый стал зачерпывать ею густое хлёбово и медленно пережевывать, не выдавая спешки в стремлении насытиться. Ксенофонт намеренно сдерживал себя, не уступая спартанцу, хотя тело едва ли не криком взывало о пище.

– В этом месте мы оставаться не можем, – произнес в конце концов Ксенофонт. – Если они нас окружат, мы обречены. Будь добр передать это, когда спустишься вниз. На сборы час, от силы два. Нам нужно держаться впереди наших преследователей.

– Это будет нелегко, – подумав, рассудил Хрисоф. – У нас теперь и тяглового скота не осталось. Детей, если что, придется нести на руках.

– Пусть этот труд возьмут на себя мужчины и женщины, и несут каждого ребенка по очереди. Если мы из-за них замедлимся, сзади нас начнут выгрызать. Мы не сможем разом защищать людей и держать натиск персов.