Ирина Гуро - На суровом склоне

Но ни в наружности, ни в фигуре поручика не было ничего сколько-нибудь обращающего на себя внимание. Разве только то, что он ни разу не взглянул на вошедшего. И почему-то Курнатовского стало беспокоить то, что поручик, уже кончивший писать, по-прежнему сидел с опущенными на бумагу глазами.

Красивое лицо его с правильными чертами не выражало ровно ничего, даже скуки. Впрочем, еще не видно было глаз…

И все же беспокойство нарастало в Курнатовском, и это не имело никакой связи с его собственной судьбой. Желание встретить взгляд этого человека было инстинктивным.

Поручик бросил ручку на бумагу и поднял глаза на сидящего перед ним.

«Да он уже мертв!» — мгновенно и странно подумалось Курнатовскому. Но другого определения не было и не могло быть: в синих глазах поручика зияла пустота, холод смерти истекал из них, и опять странно подумалось: «Он не живет уже давно».

Под взглядом Курнатовского поручик снова отвел глаза, словно испугавшись, что выдал свою тайну. И, как будто стремясь поскорее покончить с этими первыми минутами, торопливо стал спрашивать, записывая ответы и явно чувствуя облегчение от этого занятия.

Хотя Виктор Константинович имел мало времени, чтобы выработать линию поведения на допросах, какой-то план все же сложился в его голове. Он решил, что признает только факты известные, но не даст в руки следствия возможности инкриминировать ему что бы то ни было сверх того.

Если же нажим следователя не ослабеет, то вовсе откажется от дачи показаний.

С удивившим его самого спокойствием он подумал, что, в сущности, ему нечего терять. Да, он действительно был спокоен. Подъем духа, который он ощутил тогда в санях, прошел, но осталось стойкое чувство уверенности в том, что до конца — любого! — он останется самим собой.

Поручик привычно кидал вопросы и записывал ответы: возраст, сословие… Курнатовский, отвечая, мысленно прикидывал, что известно о его деятельности. Да, разумеется, его работа в качестве редактора газеты. Но после манифеста этот факт не может считаться криминальным. Во всяком случае, сам по себе.

Кроме того, имея обширный опыт такого рода, Курнатовский надеялся уже с первых минут допроса ориентироваться в том, чем располагает следствие.

Опрос по личным данным кончился. Поручик с видимым сожалением оторвался от бумаги и, скользнув по лицу Курнатовского своим мертвенным взглядом, спросил не по-положенному, а как-то даже приватно:

— Чем вы занимались в Чите в период с ноября 1905 года? — У поручика был негромкий, ровный голос, без профессионального нажима. Этот голос в сочетании со странным взглядом, с замедленными, механическими движениями вызывал мысль о какой-то душевной болезни.

«Психологические терзания поручика-карателя», — подумал Курнатовский. Этот человек вызывал у него гадливое чувство. И вдруг что-то подсказало ему, что обычного поединка следователя и подследственного здесь не будет, что побуждения, обычно руководящие следователем: интересы карьеры, честолюбие, мстительное чувство, начисто отсутствуют в данном случае. «Ему ни к чему — он ко всему безразличен. И я должен воспользоваться этим: отрицать все или почти все. От первого допроса зависит многое, и, кажется, мне повезло: он, этот мертвяк, запишет то, что я захочу, только то, что я захочу. Но сначала надо узнать, что знает он…»

Поручик, как будто повинуясь его воле, спросил вяло: признает ли Курнатовский, что совместно с представителями от РСДРП явился в Акатуй к начальнику тюрьмы Фищеву и потребовал освобождения всех политических заключенных, угрожая в случае отказа вызвать из Читы гарнизон с пулеметами.

Курнатовский не поверил своим ушам: «Совместно с представителями от РСДРП»? Значит, его самого не считают «представителем РСДРП»?

Но за признанием того, что были какие-то «представители РСДРП», несомненно, последует вопрос: кто именно был?

Поэтому Курнатовский ответил, что был в Акатуе один как уполномоченный Читинского Совета. Вызовом гарнизона не угрожал: незачем было, — Фищев выдал политических заключенных по первому требованию. На то время это было законно.

Ответ был тотчас записан. Затем поручик спросил: признает ли подследственный, что участвовал в митингах и призывал к вооруженному восстанию «с целью ниспровергнуть основными законами установленный образ правления».

Курнатовский ответил уклончиво, что в митингах участвовал, но не считает это нарушением законов, так как митинги эти имели место после царского манифеста, давшего «свободу собраний».

Виктор Константинович произнес эти слова с явной иронией и готов был поручиться, что следователь уловил ее. Но и сейчас он беспрекословно и точно записал ответ допрашиваемого.

«Дело у нас идет на лад», — подумал Курнатовский с неким злорадством не только по отношению к странному поручику, но и к тем, кто будет читать протокол.

Он ждал следующих вопросов, уже окончательно собравшись и готовый к отрицанию или уклончивому ответу, но поручик не спешил. С удивлением Курнатовский заметил, что рука его, повисшая в воздухе, дрожит. Поймав взгляд Курнатовского, он поспешно опустил руку на бумагу. Когда он поднял глаза, в них блеснуло что-то… Они не казались уже мертвыми: очень слабое, едва уловимое и, как это ни странно было, просительное выражение промелькнуло в них.

Виктор Константинович ждал, не зная, что и думать: этот человек загадывал ему одну загадку за другой. Кто он? Кающийся каратель? Один из лицемеров, которые хотят выйти чистенькими из грязи, и, пожалуй, он еще отвратительнее, чем откровенные палачи…

Вдруг решившись, что само по себе, видимо, было для него необыкновенно, поручик спросил тихо, казалось, подбирая слова, чтобы хоть как-нибудь сохранить свое достоинство, он почти молил ответить:

— Господин Курнатовский, вы — потомственный дворянин, человек с образованием… Вы по рождению, по всем своим данным могли бы принадлежать к обществу… Принести пользу государству… Что вас заставило перейти на другую сторону? Что вас связывает с мастеровыми, которые борются за кусок хлеба… За свои рабочие интересы. — Он перебил сам себя, жалко, почти униженно: — Вы, конечно, можете не отвечать на эти вопросы, но поверьте…

Он не договорил, но мог бы договорить. Курнатовский понял так ясно, как будто услышал недоговоренные слова: поручик хотел сказать, что ответы на эти вопросы насущно важны для него, для этого странного следователя, — и не решился.

— Почему же? Я отвечу вам, — при этих словах поручик сделал какое-то движение, вероятно желая самой позой своей, менее официальной, расположить собеседника к разговору.

Но тот и так приготовился говорить, без оглядки на необычную, почти невероятную ситуацию.