Ирина Гуро - На суровом склоне

— Есть такая вещь, как совесть… — Виктор Константинович остановился, увидев, что поручик побледнел. Но Курнатовский не склонен был щадить его и продолжал: — Совесть, живущая в душе каждого честного человека, ведет его на сторону правых, против бесчестья, против преступления, против зла… Веления совести бывают иногда сильнее сословных и всяких других связей. Рабочие борются за свои права, тем самым они борются за правду… Честный человек и не из их класса становится на их сторону… Это неизбежно.

— Послушайте, — взволнованный, с красными пятнами на щеках, воскликнул поручик, так вот что могло его вернуть к жизни! — Тысячи людей живут, вовсе не заботясь о рабочих и их правде, — что же, все эти люди не имеют совести, все — бесчестны?

Он нетерпеливо ждал ответа.

— Да, в одних совесть еще не разбужена. В других она задавлена. Но горе тем, кто подавляет в себе движение совести, кто наступает сапогом ей на горло! Во сто крат презреннее палач, знающий, что он накидывает петлю на шею невинных…

— Подождите, — перебил Курнатовского поручик, — но если человек мучается, если он клянет себя…

— Тем хуже для него, — отрезал Курнатовский.

В наступившей тишине стал слышен перестук колес, тяжелое дыхание паровоза где-то рядом, на путях, и вдруг замелькали в стекле квадраты освещенных окон пролетающего мимо состава.

Казалось, сейчас странный разговор оборвется, все станет на свое место, они вернутся на свои места…

Курнатовский ждал, что поручик обратится к действительности, недописанный протокол допроса лежал перед ним. Но то, что хотел выяснить для себя этот человек, видимо, было для него важнее.

Он опять заговорил, сейчас как-то спокойнее, словно уверился в чем-то, что подозревал и ранее:

— Вы говорите, веления совести бывают сильнее сословных уз. Но ведь не каждому совесть подсказывает именно это: идти к рабочим и с ними вместе бороться за их права. Ведь есть много других способов делать добро: помогать бедным…

Он умолк, увидев недобрую усмешку на лице собеседника.

— Мне кажется, господин поручик, что вы задаете вопросы, на которые у вас уже имеется ответ: вряд ли вам, — Курнатовский дерзко-обнаженно выговорил это «вам», — помогут подачки бедным…

После этого он мог ожидать, что следователь одернет его или, по крайней мере, просто вернется к протоколу. Но поручик как будто боялся утратить случай открыть для себя то, что, может быть, уже никогда не откроется ему потом.

В путаных, нервных его вопросах проглядывало стремление найти в позиции Курнатовского какую-то трещину, в которую он мог бы юркнуть со своей жалкой, трусливой попыткой самооправдания.

— Если дело обстоит так, как вы говорите, почему же ничтожно мало людей нашего круга вступает в рабочее движение? Вы должны признать, что вы — из немногих? А разве привилегированные классы России не богаты людьми с чистой совестью?

Поручик словно был заинтересован в отвлеченном споре, но Курнатовский отчетливо видел, что вопрос идет о личной судьбе этого человека, и не хотел дать ему ни одного шанса смягчить его самоугрызения.

— Вступают в рабочее движение те, кто честно говорят себе: там правда и мы туда идем. А то, что так говорят немногие, это естественно: немногие переступают границы своего класса и соединяют свою судьбу с другим классом. А вы задумались над тем, в чем сила тех, кто пошел с рабочими? В чем причина их стойкости? А эту стойкость вам, наверное, не раз приходилось отмечать, — Курнатовский опять приблизил спор к тому, что близко касалось его собеседника. С удивительной отчетливостью он видел, как поручик отталкивает от себя его доводы. Но Виктор Константинович уже не выбирал выражений, все напористее утверждая: да нет же, нет вам выхода, как нет середины!

Он делал это, не скрывая своего презрения к собеседнику. Он вовсе не думал, что этот «кающийся каратель» всерьез может или даже захочет что-либо изменить в своей судьбе, и Курнатовский только стремился показать ему всю глубину его падения.

Странная мысль все больше укреплялась, — Виктор Константинович уверился, что поручик завидует ему. «Да ведь так и должно быть. Иначе не мог бы я переживать минуты такого подъема, такой радости жизни, как тогда в санях. Да и только ли тогда? Завидный наш удел: сознавать, что ты на стороне правых и отдал все за их победу. И все равно, все равно, что произойдет дальше, если у тебя такая уверенность, такое озарение, словно ты стоишь на вершине, а этот мятущийся, с нечистой совестью, никогда не взойдет даже на одну ступеньку по пути к недоступной ему высоте. Ах, это презренное племя пакостников, претендующих на «раздвоение личности», на благородство помыслов при мерзости деяний», — Курнатовскому захотелось выйти отсюда, вдруг показался ему далеким и желанным закуток с окном, забранным толстой решеткой, где ждал его Намсараев.

Виктор Константинович вздохнул облегченно, когда поезд загромыхал на стыках, приближаясь к станции.

Первый допрос остался незаконченным. Когда Курнатовского привели обратно, Намсараева в вагоне не оказалось. От конвойного солдата Курнатовский мог добиться только одного: спутника его перевели в общий арестантский вагон.

Близкие люди исчезали с его пути, и он ничего не знал об их дальнейшей судьбе.

Виктор Константинович остался один со своими мыслями и отвратительным привкусом только что происшедшего разговора, привкусом, который, он чувствовал, останется надолго.

Болезнь не подкрадывалась медленно, а налетала порывами, как ветер. Вдруг терялось представление о времени, в памяти зияли провалы, происходящее воспринималось кусками, разорванными, бессвязными.

Однажды в этапной избе Курнатовский лишился сознания. Этап гнали дальше.

«Приговоренный к вечной каторге, по замене смертной казни, лишенный прав и состояний, Виктор Курнатовский снят с этапа по болезни…» — полетели депеши по начальству.

«Снят с этапа» — эти слова то и дело врываются в его забытье. Каждый раз они звучат по-другому: иногда возвещая близость смерти, иногда тихо и неясно вселяя надежду.

Когда он воспринял эти слова просто: «Конвой сдал больного в тюрьму», — он понял, что выздоравливает.

С вернувшимся к нему интересом он осматривал свое новое жилище. Оно было ему знакомо: он не раз содержался в такой арестантской палате. Эта, пожалуй, еще неряшливее и теснее, чем те, которые он знал. И все же это была больничная палата, что означало: ни завтра, ни послезавтра тебя наверняка не погонят по морозу на этап.

Итак, главное установлено: он в арестантской больничной палате. Второе, что не обрадовало его, — он здесь один.

Давно ли? Тут он ничего не мог определить. Он попытался вспомнить, как сюда попал, но память не слушалась. Она повела его назад, подбрасывая ему обрывки прошлого. Перед глазами вставало то одно, то другое, звучали разные голоса… Да, он уже давно был болен. Он был болен с той погони, с того короткого боя, с той минуты, когда его подмял под себя конь, вздернутый на дыбы. И поэтому так путано, так смутно представляется ему все, что случилось потом.