Ирина Гуро - На суровом склоне

Плывут паузки. Неделями. Месяцами. От ледохода до рекостава. Несет на себе река одну за другой эти мрачные, молчаливые баржи, набитые людьми, не по своей — по царевой воле плывущими неведомо им куда.

— Даже ладья Харона, — говорит доктор, — двигалась к определенному берегу, а тут не знаешь, где тебя высадят, куда «назначат местопребыванием»…

Вдалеке возникает видение пристани, на ней множество народу — что это? На дощатых мостках стоят люди и машут картузами, платками… Кому машут?

— Неужели нам? — Таня взволнована, она так давно не была среди «вольных» людей. — И мы причалим к пристани?

— Это местные ссыльные встречают нас. Такая традиция. Только вряд ли мы подплывем к ним.

Теперь отчетливо видны фигуры на пристани: они заполнили весь плот, подрагивающий на волне. Там, на плоту, волнение.

Но буксир не уклоняется от своего пути, не замедляет и не ускоряет движения.

— Где-то все же должны пристать. Запастись водой и провиантом, — обещает доктор.

Это большое село, по местному обычаю вытянувшееся вдоль берега. Пристань крошечная, но и здесь стоят люди. Может быть, стоят уже давно, — здесь не действует расписание, а только — слух, от селения к селению. Для них новички — это вести из покинутого мира, частица прошлой жизни, новости… Иногда здесь происходят неожиданные встречи: с родными, чаще — с товарищами. Но и незнакомых встречают как родных: сыплются советы, выносятся скромное ссыльное угощение, туесок ягод, домашний квас, пироги.

К Антону подошел чем-то знакомый молодой человек. Он назвал себя:

— Трифонов… Помните, на Мясницкой? Вы тогда приезжали от Привислинского края…

Антон вспомнил:

— Как же! А где Карман?

— Ему повезло. Вовремя скрылся в свой Поневеж.

— А… Маша?

— Маша — здесь… она — моя жена…

— Вот как?

Вокруг них сыпались вопросы, обрывки разговоров долетали со всех сторон. Оказалось, что здесь ничего не знают о последних событиях, о забастовках в Закавказье и Малороссии, в Екатеринославе и Керчи…

— Так ведь в газетах пишут о рабочих беспорядках!

— Но сюда не доходят газеты!

— Примечательно, что стачечники действуют наступательно, наседают на полицию и войска!

— У нас в Киеве знаешь как было? Более трех тысяч человек на улицу вышло. Движение поездов прекратили. Мы там показали!

— Товарищи, это же начало революции!

— Ну, оставьте! Вам всем революция мерещится. Забастовки всегда были и будут в каждом капиталистическом государстве как выражение стремлений рабочего класса…

— «Друг Аркадий, не говори красиво». А главное — длинно.

— Бросьте, товарищи, спорить. Расскажите лучше, что читают в России?

— В Московском Художественном на представлении «На дне» студенты устроили демонстрацию…

— Горький сейчас самый любимый писатель в России…

— Но это, простите, все же не Толстой…

— Тенденция, тенденция губит Горького!

— При чем тут тенденция? Он пишет великолепно!

— Наши ребята держались стойко!..

— Вы отстали от жизни. Этот год показал зрелость рабочих масс. Все стачки проходили под политическими лозунгами…

На прощание Трифонов крепко сжал руку Антона и на секунду задержал ее в своей:

— Смотрите, моя жена спешит сюда. Опоздала, сына кормила.

Уже конвой вел счет арестантам, поодиночке всходящим на паузок, а Костюшко все еще стоял как вкопанный: в расстегнутом пальто, с развевающимися концами платка за спиной к ним спешила Маша.

Антон едва успел поздороваться с ней.

— Я напишу вам! — крикнул Костюшко, уже взбегая по сходням.

Трифоновы долго махали платками вслед. Пополневшая и повзрослевшая Маша кричала что-то вдогонку.

Двухмесячное плавание подходило к концу.

К Якутску подплывали ранним утром. Выглянуло солнце, лучи его ломались в воде. Набежавшие облака погасили веселую игру солнечных бликов, стало сумрачно, как перед грозой.

Длинная каторжанская дорога привела путников к цели.

Якутскую область недаром называли «ледяной тюрьмой» или «тюрьмой без решеток». Необозримые пустынные пространства, жестокие морозы, безлюдие сторожили тщательнее, чем тюремщики, крепче, чем тяжелые замки.

Быстро пробегало здесь короткое жаркое лето, с буйным ростом трав и крупных цветов, лишенных запаха, непохожих на скромные и ароматные полевые цветы России. Почти без перехода входила в силу зима с морозами до шестидесяти градусов, когда туман задергивает перспективу, солнце, багровое и беспомощное, еле пробивается сквозь его пелену слабым лучом. Дышишь с трудом, плевок на ветру превращается в комочек льда. Шерсть на собаках отрастает как медвежья и, оледенев, становится игольчатой.

— Посмотри, Танюша, это же настоящий город! — говорит Антон. — Центр культуры и цивилизации. В нем — три кирпичных дома… А то, что все остальные деревянные, — так это даже лучше для здоровья!..

Они с упоением читают афиши на театральной тумбе, — да, таковая высится посреди пыльного бульвара Якутска.

В общественном собрании ставят любительский спектакль «Коварство и любовь». И водевиль «Теща в дом — все вверх дном». На доске — местная газета «Епархиальный вестник»… Наверно, чертовски интересно!

Вплотную к городу подходит лес, веселый, разнообразный: серьезный основательный кедр и легкомысленные березки. Черемуха и боярышник, рябина, шиповник — все старые знакомые, только невиданно буйные, обильные… Ива никнет над водой.

Стоит ранняя осень. Еще не наливались огненным цветом кисти рябин, но уже чувствуется, что короткое якутское лето на исходе. Антон и Таня ходят по улицам, наслаждаясь очарованием этой грустной поры. Они уже не арестанты, а просто ссыльные. Все в мире относительно, они ощущают всю прелесть свободы: ходить по дощатым тротуарам, зайти в трактир и пить там кирпичный пахучий чай, делать все, что в голову взбредет, запеть среди улицы, шумно приветствовать незнакомого акцизного, остолбеневшего от изумления, сунуть за пазуху пушистого котенка-сибиряка, мяукающего на заборе.

И вдруг Антон устремляется за высоким, тощим мужчиной, который, опираясь на палку, бредет впереди.

Таня видит, как мужчина оборачивается. Странно! Он еще молод, походка и изнуренный вид, видимо, следствие тяжелой болезни. Антон не может скрыть своих чувств, он рад встрече и вместе с тем удручен видом своего друга. Он знакомит Таню с Иосифом Адамовичем Дымковским.

Антону Костюшко и Тане определили место жительства в Намском улусе. Первым уже по-осеннему холодным днем старый пристав с наружностью доброго папаши привез их в наслег. Оказалось, что это — несколько полуразвалившихся юрт с плоской крышей, крытой дерном, со стенами, обмазанными снаружи глиной, смешанной с навозом. Внутри, на глиняном полу, на шкурах спала семья якутов, тут же находился их скот. Посредине — примитивный очаг.