Ирина Гуро - На суровом склоне

Мы стояли на своем, понимая, что должны довести дело до конца здесь, на станке… Там, в поле, в тундре, мы уже бессильны. Мы добились своего. В Усть-Куте нашу партию, как обычно, ожидали местные ссыльные. Это же, вы знаете, многолетний обычай. И многие из нас имели письма и деньги для передачи ссыльным от их родных. По неписаным обычаям, это всегда допускалось…

Но нас загнали на этапный двор, оттеснив встречающих.

Подъем скомандовали, когда еще не рассвело. Но за оградой этапки уже стояла группа ссыльных. Они бросились к нам. И здесь усть-кутский пристав и начальник конвоя устроили настоящее побоище, отгоняя ссыльных. Тогда мы вернулись в избу этапки, не слушая команд. Быстро договорились между собой. Я заявил от имени всех, что мы отказываемся идти дальше, пока не дадут возможности встретиться с местными ссыльными. Нас выслушали. Некоторое время мы ждали… Затем в избу ворвались конвойные солдаты под командой пристава. Они принялись избивать нас. Всех. Мужчин и женщин. «Зачинщиков» вывели из избы. Заперли в нетопленую баню. Наутро мы снова отказались выйти на этап. Нас связали и положили в сани. Было сорок восемь градусов мороза. До ближайшей деревни пятьдесят верст. Там мы оставили обмороженных товарищей… Мы не знаем их дальнейшей судьбы.

Грошев сжал кулаки, опустил их на стол, нервная судорога исказила его лицо:

— Мы были доведены до такого состояния… Не думали уже о последствиях. Отказались идти дальше. — Он остановился, перевел дыхание: — Мы просто обезумели. В общем, нас заковали.

«Заковали!»… Внезапно знакомое каждому слово упало по-особому жестко и веско.

Грошев кончил, покусал кончик уса, сел, не подымая глаз. Руки его на столе мелко дрожали. Костюшко, не глядя ни на кого, быстро, словно боясь, что его прервут, сказал:

— Я высказываюсь за вооруженный протест. Знаю, что за это — военно-полевой суд и виселица. Зато, может быть, целому поколению ссыльных после нас будет легче дышать. Вспомните протест на Каре…

Антон ждал, что скажет Курнатовский. Виктор Константинович слушал, напряженно глядя на говорившего светлыми прозрачными глазами и приставив ладонь к уху. Глухота поражала его периодами как след перенесенных волнений и сильного переутомления: здесь, в ссылке, он много работал, писал, изучал языки, читал ночи напролет.

Курнатовский заговорил только после того, как эсер Лапин заявил, что эсеры против вооруженного протеста как меры, навлекающей новые репрессии на всю колонию ссыльных.

Лапин, пожилой человек с львиной гривой седеющих волос, с усталыми глазами под набрякшими веками, говорил, задыхаясь не то от волнения, не то от сердечной болезни, которой страдал.

Костюшко удивило то, что эсеры выступили против протеста: пусть они склонны к революционной авантюре, пусть Лапин и его друзья любили звонкие, пустые слова, крикливые речи — это все верно, но трусами они не были.

Костюшко услышал ответ на свой вопрос в словах Курнатовского:

— Некоторых товарищей напугало наше предложение потому, что эта форма протеста рассчитана на длительную и большую выдержку целого коллектива. Не стоит затевать дело, если оно будет брошено на половине. Тут нужна полная решимость держаться до конца. Такой протест — мера крайняя. Но сейчас могут подействовать только крайние меры!

Костюшко ухватился за эти слова. Он был почти счастлив, все на этом совещании радовало и обнадеживало его: настроение у большинства было решительное, кажется, наступила пора действовать!

Он предложил пойти дальше… Захватить власть в Якутске:

— Весь якутский гарнизон — это сто пятьдесят человек. Половина из них занята в караулах. Ссыльные могут выставить более ста пятидесяти бойцов. Мало оружия, но есть возможность добыть его. Нам даст перевес внезапность нападения на солдат гарнизона. Товарищи! Наша победа здесь, в Якутске, вызовет взрыв революционного энтузиазма во всей России!

Антон разгорячился: будет схватка! Ох, как он жаждал ее! И вдруг встретил дружеский и чуть иронический взгляд Виктора Константиновича. Что такое? Да неужели он не хочет боя?

Курнатовский, смягчив улыбкой насмешку во взгляде, решительно возразил:

— Ошибочно думать, что выступление группы ссыльных может повлечь за собой социальную революцию. Вряд ли захват власти в Якутске возможен в данных условиях, при сегодняшней обстановке в стране. Другое дело, если бы акт, предлагаемый Костюшко, совершался в момент, когда революция уже началась в России, при революционной ситуации. Антон Антонович — человек горячий, деятельный. Пусть он вложит свою энергию в организацию протеста. Это тоже очень важно: выступить против режима Кутайсова, бросить вызов правительству.

Олеско не присаживался, крупными шагами мерил избу, большой, грузный, с обильной сединой в бороде. Подойдя к столу, он проговорил негромко:

— Товарищи! Я дольше вас всех в ледяной тюрьме. Здесь могилы моей жены и сына. Я уже старик. Но я готов отдать остаток жизни, чтобы для наших людей был отменен зверский режим Кутайсова. Я за вооруженный протест!

Олеско тяжело опустился на скамейку. В избе стало так тихо, что слышалось монотонное шипение фитиля в лампе и затрудненное дыхание больного Лапина. Стали обсуждать организационную часть дела. Вопросов было множество. Тайное совещание длилось до утра.

«Якутский губернатор!

Служить объектом произвола и административных измышлений, откуда бы они ни исходили, мы не желаем и заявляем, что никто из нас не уедет из Якутска и что мы не остановимся перед самыми крайними мерами до тех пор, пока не будут удовлетворены следующие требования:

1) Гарантия немедленной, без всяких проволочек и пререканий, отправки всех окончивших срок ссылки на казенный счет.

2) Отмена всех изданных в последнее время распоряжений о стеснении и почти полном воспрещении отлучек.

3) Отмена всяких, кроме точно указанных в «положении о гласном надзоре», репрессий за нарушение этого положения.

4) Отмена циркуляра, запрещающего свидания партий с местными политическими ссыльными.

5) Гарантия в том, что никаких репрессий по отношению к лицам, подписавшим настоящее требование, не будет…»

Исполняющий обязанности якутского губернатора Чаплин прочитал пункты требований бегло, потому что не собирался их выполнять и самонадеянно думал, что кучка фанатиков дает в подобных документах выход накопившейся за годы ссылки энергии — и только. Но подписи обратили на себя внимание Чаплина. Их было сорок две. Значит, несколько десятков ссыльных самовольно оставили назначенные им пункты проживания и, никем не преследуемые, свободно съехались, передвигаясь по тундре, как по проспекту… А для вящего скандала требования подписали по большей части именно те люди, которым полагалось, согласно циркуляру, сидеть в соответствующих улусах и без надлежащего формального разрешения не отлучаться даже на базар.