Ирина Гуро - На суровом склоне

Между тем к дому подъезжали одни за другими розвальни, разгружались и отъезжали. Ссыльные, сбросив пальто и полушубки, тащили в избу подернутые искристой корочкой инея мясные туши, тусклые желтоватые круги замороженного молока. Крякая, взваливали на спину кули с мукой. Все это — споро и весело, с выкриками в подражание настоящим грузчикам, даже «Дубинушку» завели.

Женщины сгрудились около саней с печеным хлебом.

— А ну, давайте цепочкой становитесь! — командовал, стоя в санях, Олеско. Борода и усы его заиндевели, глаза весело щурились на солнце. Проходившему в избу Костюшко он показался совсем другим человеком, чем на совещании в Магане: как будто сама возможность действовать сделала его моложе и проще, как бы сняла трагическую дымку с его облика.

— Если бы чуть-чуть другая погода, я бы подумал, что это волжская пристань, сгружают с баржи арбузы! — смеясь, сказал Костюшко, поглядев, как женщины перебрасывают одна другой круглые коричневые хлебы.

— Ну что вы, Антон Антонович?! Прекрасная погода. Сорок два градуса ниже нуля, и притом солнце! Нам просто везет, — отозвалась Симочка, весело и лукаво поглядывая на Костюшко большими темными глазами. Стащив зубами варежку, она хотела перевязать потуже пуховый платок, затянутый узлом у нее на спине, но не успела: платок упал на дорогу; пузатый, темный, с белым донышком хлеб прыгнул в ее протянутые руки.

Костюшко поднял платок, накинул Симочке на плечи и прошел во двор.

— Сюда заворачивай! — звонко и возбужденно кричал Юрий Матлахов, самый молодой из ссыльных, рабочий парень из Шуи. В одной косоворотке, без шапки, видимо радуясь всей этой суете и тому, что еще предстояло, он схватил под уздцы лошадь, пинком ноги растворил ворота и ввел во двор коней, запряженных в объемистые сани с ледяными глыбами под рогожами.

— Принимайте сухую воду! — закричал он, распахивая одностворчатую дверь в кладовую.

Здесь, стоя на табурете, возвышался над горою провизии доктор Френкель. У его ног громоздились круги мерзлой копченой колбасы и, издавая деревянный стук, ложились сбрасываемые мясные туши.

— Таня, пишите. Один мешок рису, — диктовал он.

— Яков Борисович, вы как бог изобилия, честное слово! Вид прямо мифологический, если бы не очки!

Доктор неловко спрыгнул с табуретки и с озабоченным видом подошел к Костюшко.

— Что же со льдом делать, Антон Антонович? Он тут растает. Может быть, во дворе в амбаре оставить?

— Как раз легавые дадут нам во двор нос высунуть! — воскликнул Матлахов. — Так обложат избу — кошке не прошмыгнуть, будьте уверены!

Он проговорил это так, как будто был уже когда-то в подобных переделках.

— Но как же быть?

— А вот так, доктор! — Костюшко схватил табурет и с размаху выбил стекла в окошке: — Вот теперь уже не растает!

— Товарищи! Давайте сваливайте сюда! — обрадованно закричал Матлахов.

— Кончайте разгрузку, очищайте поскорее улицу, пока власти не хватились! — бросил Костюшко, проходя в комнаты.

— Скорее, скорее! — передавали друг другу почему-то шепотом.

— А дрова? — вдруг спохватилась Софья Павловна, раскладывавшая продукты по полкам в кладовой. — Где же дрова? Топить печи, готовить пищу?

— Все учтено! Глядите, какие штабеля на заднем дворе нам Романов припас.

Действительно, по самую верхушку высокого забора вздымались штабеля. Они таяли на глазах, поленья мелькали в воздухе, перебрасываемые с рук на руки, подавались в сени, где их выкладывали вдоль стен.

— Березовые, березовые давайте!

Олеско, шутливо отбиваясь от двух курсисток, настаивающих на том, чтобы их оставили в доме, прошел в комнаты.

Теперь, когда весь дом был уже подготовлен для обороны, можно было сказать, что все сделано на славу.

Мешки с песком закрыли большую часть окон, оставляя амбразуры, открывающие обширный сектор обстрела. Даже подушки и перины Романова пошли в ход: ими затыкали проемы окон. Приникнув к щели, Олеско с удовлетворением оглядел перекресток, откуда, всего вероятнее, появятся «усмирители».

У стен стояли ружья, берданки, ящики с патронами, топоры. Здесь же, в углу, помещался пункт первой медицинской помощи, стояли носилки, на полках — медикаменты.

Виктору Константиновичу нездоровилось: он сидел на корточках перед открытой дверцей печки. Пламя освещало его лицо сильнее, чем солнечный свет, с трудом пробивающийся через обледеневшие стекла, и Олеско подивился безмятежному спокойствию Курнатовского.

Он поднял на Олеско голубые задумчивые глаза и тихо сказал:

— Сейчас будем заваливать вход. Пусть люди прощаются. А Серафиму Андреевну попросите сюда.

Курнатовский вдруг улыбнулся, отчего лицо его приняло новое, мягкое и почти счастливое выражение.

— Подымайте над домом красный флаг, — приказал он.

В сенях у окошка стояли Симочка и Матлахов.

— Смотрите, Юра, я пишу вам ответ… — говорила она и ногтем царапала что-то на заиндевевшем стекле.

— Нет, Сима! Я хочу слышать ваш ответ своими ушами, — настаивал Матлахов и ловил руку девушки.

— Серафима Андреевна, Курнатовский вас просит! — сказал Олеско, пожатием плеч смягчая свое вмешательство.

Девушка стала серьезной и, пряча выбивавшиеся из-под платка пряди волос, побежала в комнату.

— Ну, корабль готов к отплытию! Пора поднимать трап, задраивать люки! — шутливо провозгласил Олеско.

— Третий звонок на Киев! Пересадка в Жмеринке! Провожающих па-прашу! — гнусавым голосом, подражая вокзальному сторожу, закричал Матлахов.

Слышно было, как, скрипя полозьями, отъезжают последние сани от ворот. Захлопали закрываемые на болты ставни окон, выходящих на улицу.

Стали прощаться. Софья Павловна стояла около мужа; доктор в одной руке держал очки, другой сжимал руку жены, глядя в ее лицо близорукими глазами. Она говорила быстро:

— Яков, марля и бинты в шкафу на верхней полке.

— Пожалуй, медикаменты надо перетащить подальше от окон. Когда будут стрелять… — доктор вдруг запнулся и обнял жену.

Симочка вышла из дома, пряча в муфту пакет. Это было обращение к губернатору, которое она должна была передать.

Матлахов хотел что-то сказать ей, но не осмелился и молча пошел следом за ней до ворот. Во дворе заканчивали постройку баррикады из плах и бревен.

У ворот Симочка обернулась и крепко сжала руку Матлахова:

— До свидания, Юра! — Она перевела дыхание. — Дорогой!

Юрий стоял, как был, в одной рубахе и без шапки, не чувствуя мороза, не слыша грохота выкатываемых из амбара бочек. Солнце было на склоне, когда подбежавший к Матлахову Олеско дернул его за рукав:

— Чего же ты тут стоишь раздетый? Скорее в избу!

Товарищи, оставленные в городе для связи, не расходились и, стоя на улице, смотрели, как ветер играет красным флагом, прислушивались к грохоту и ударам топора, несущимся со стороны дома. Звуки эти становились все глуше, а потом и вовсе замерли.