Ирина Гуро - На суровом склоне

Таня перебила его:

— Когда это должно случиться?

— Я же тебе сказал: завтра ночью.

— Нет, не то, в котором часу?

— Надо между двумя и четырьмя, перед сменой внутренних караулов.

— Если не будут стрелять, значит, ты на свободе, Антон! Подумай — на свободе!

— Танюша! Запомни, что я буду жить под фамилией Григоровича. Григорович Иосиф, техник, ты запомнишь? Я дам тебе знать о себе через Поливанова. Танюша, прошу тебя: будь мужественна, как всегда. Береги себя…

— Не будем долго прощаться, Антон. «Волчок» все время крутится. Поцелуй меня, как обычно. И все.

Антон выбежал в коридор, задыхаясь от волнения.

…Ночью 30 августа 1905 года гроза разразилась над Иркутском. Ливень обрушился на город потоками воды, сверкавшей при свете молний. Постовые попрятались в свои будки. Часовой на вышке ничего не видел за сплошной завесой дождя.

Антон Антонович развел перепиленные прутья решетки и выпрыгнул во двор.

Это был тот самый тюремный двор, по которому он каждый день совершал свою обычную арестантскую пятнадцатиминутную прогулку. Четырехугольный двор, ограниченный высоким забором из поставленных кверху остриями бревен-палей, с четырьмя вышками по углам.

Но сейчас все вокруг казалось новым, неузнаваемым: с шумом текла вода, размытый песок уходил из-под ног, голову и плечи плетями секли сильные струи. В мгновение он промок до нитки. Отлично! Стихия была на его стороне. Он побежал к забору. Костюшко забросил «кошку» — железный крюк, полученный им в передаче, подтянулся. Не удержавшись на скользких заостренных верхушках палей, он упал. Но упал уже по ту сторону ограды. С минуту не подымался, прислушиваясь. Ни выстрела, ни криков позади. Таня будет спокойна. С этой мыслью, в последний раз окинув взглядом здание тюрьмы, он двинулся во мрак.

В сумерки из тайги вышел человек. Долго он странствовал — по всему было видно. И все же не походил на обычного бродягу. Нет, не бродяжил, не кружил в поисках хлеба, пристанища, — шел к цели.

Однако пробирался он скрытно. У рыжего парнишки на опушке спросил, нет ли в деревне солдат.

Парнишка махнул рукой:

— Какие солдаты! Сход идет. Второй день кричат.

— А про что кричат? — полюбопытствовал прохожий.

— Приговаривают: Тыргетуевское имение у кабинета отнять, землю мужикам возвернуть. — Рыжий помолчал и добавил деловито: — Управляющего Фимку — по шеям!

— Вот как! — удивился человек и присел на пенек, не сбрасывая с плеч котомки. За его спиной, за частоколом почерневших стволов, горели, раздуваемые ветром, костры закатного неба. Раздумывая, прохожий стал сворачивать самокрутку. Что-то в нем расположило парнишку: уж очень заинтересованно и доверчиво слушал.

— Из Читы рабочий приехал. Тутошний он сам-то… — Рыжий вдруг спохватился. — Ну я пошел. У нас корова невесть куда зашла.

— Погоди, — улыбаясь, окликнул его незнакомец, — сведи меня на сход.

— А вы кто будет?

— В Читу пробираюсь. На работу. Поезда-то не ходят. Пришлось вот на своих двоих.

Он сказал это без досады, даже не ругнулся.

— А почему не по путям? — живо спросил парнишка, смотря во все глаза на человека.

— Так скорее, — засмеялся тот.

В деревне на площади действительно было черно от народа, как на ярмарке. Никто не обратил внимания на Антона Антоновича.

Зато он с жадным любопытством поглядывал вокруг.

Толпа была знакомая, обычная деревенская толпа. Разве только чуть получше, потеплее одеты люди, чем в Привислинском крае или на Украине, да речь медленнее, задумчивее и забористее.

И вместе с тем было нечто новое в этом сходе, и Костюшко, хотя и не очень хорошо знавшему Сибирь, бросилось в глаза именно это новое. На лицах мужиков отсутствовало обычное постное, незаинтересованное выражение, с которым они сходились выслушать приезжее начальство. «Вам оно, конечно, виднее, — говорило это выражение, — а мы что? Мы — ничего».

Нет, сейчас решался вопрос жизни и смерти. И хотя большинство по-сибирски сдержанно слушали, на лицах Костюшко читал надежды и опасения и ту, возникшую в человеческом общении, отчаянную решимость, которая выражается словами: «На миру и смерть красна».

Когда Костюшко подошел, говорил, видимо, тот самый приезжий рабочий, о котором сказал паренек. Рабочий призывал явочным порядком делить кабинетскую землю, издавна принадлежавшую крестьянам, захватывать луга.

Лицо говорившего вреза́лось в память, главным образом глаза — безмятежные, почти детские, с твердой верой.

Костюшко видел, что на других слова оратора оказывают такое же воздействие, как на него: как будто приближают к правде, вот-вот возьмешь ее в руки — не упусти!

Потом стали зачитывать приговор. Было уже совсем темно. Пожилой высокий мужик в ергаче и косматом треухе светил лучиной. На лице его застыла истовая сосредоточенность, словно был он в церкви. Бедный свет осветил руки приезжего: большие, темные, непривычно державшие бумагу. Толпа тонула в плотном мраке, пробитом кое-где огненными гвоздиками самокруток.

Костюшко понял, что первыми пунктами поставлены те, по которым больше всего «кричали»:

«Требуем немедленно убрать из имения управляющего Ефима Поменова, равно и всю лесную стражу…»

— На осинах их развешать! — крикнул мужик с истовым выражением на лице, и лучина, дрогнув, едва не затухла. На него зашикали: «Не мешай делу!»

«Во избежание дальнейшего хищнического истребления лесов указанного имения названным Поменовым, с сего дня его от управления отстранить».

«Принять в собственное свое заведование нижеследующие угодья и сенокосные местности…»

Началось перечисление, то и дело перебиваемое возгласами.

— Падь по леву сторону до хребта, так и пиши — до Красного камня!

— По долине реки Узи до Егоровой заимки! Без обману чтоб!

— Вершину реки Оленгуй от Семеновой забоки! Так для всех ясно будет!

— Да чего шумите, уже написано! — урезонивали одни.

— Пиши, пиши, — кричали другие, — чтоб оно точно!

Приговор был длинный: о порядке порубок, о выдаче лесорубных билетов, об охране и лесных объездчиках… Кончался пунктом, видимо ставшим традиционным:

«Настоящий приговор исполняется свято, бесспорно и никакому суду не подлежит».

Приезжий поздравил крестьян с началом новой жизни и сказал:

— Вот я сейчас еду в другие деревни. И там тоже крестьяне подымаются, как по всей Сибири, по всей России.

Люди не расходились, сгрудившись вокруг гостя.

— Может, еще что спросить хотите?

Но никто ничего не спрашивал. За эти два дня люди столько переговорили, сколько за всю жизнь не удосужились.

Приезжий рабочий садился в розвальни, видно, взялись довезти его до ближайшего села.

Костюшко подошел и попросил подвезти его.