Ирина Гуро - На суровом склоне

Но в это время взгляд его упал на фотографию, стоявшую на полке без рамки, небрежно, будто только что поставленную на некрашеную доску с книгами. На фотографии, заштрихованной с провинциальным шиком, были изображены Антон и Таня. Эта высокая, красивая женщина была, несомненно, Таней, но какой новой, какой чудесно преображенной явилась она Виктору Константиновичу сейчас! Даже на фотографии видно было, как гибок и тонок ее стан, как свободно и широко развернуты плечи, как смел и горяч взгляд.

Курнатовский потянулся закурить, но папирос не было. Он поискал на столе: ни папирос, ни гильз, ни табаку. Обычно Таня набивала Антону гильзы. Отсутствовала даже пепельница. Антон бросил курить?

Виктор Константинович вернулся к фотографии и тут же понял, и почему Антон бросил курить, и суть волшебной перемены в Тане.

На коленях Антон держал младенца, держал неумело, но с величайшим бережением, и незнакомое выражение смягчало суровые черты Костюшко. Но Таня, Таня… В ней кипели, бушевали, переливались через край чувства: гордость, любовь, нежность. Она была похожа на птицу, которая сегодня только научилась летать и упивается своей силой, взмывает ввысь, купается в синеве неба, скользит на крыле, радуясь, но еще не совсем доверяя мощи своих крыльев.

И тут вошла, нет — вбежала! Нет — влетела Таня. Она была не такой, как когда-то, и не такой, как на фотографии. Смешались в ней детская угловатость и женственная мягкость; размашистость упрямого подростка и уверенная повадка человека, познавшего большой и трудный опыт жизни.

— О боже мой, Таня, вы, кажется, понемногу становитесь взрослой! А я уже начал терять надежду на то, что это когда-нибудь случится! — сказал Курнатовский, беря обе Танины руки в свои.

— Что вы, Виктор Константинович! — радостно воскликнула Таня. — Я мать, вот мой сын!

Она открыла дверь, ведущую в маленькую и узкую комнатку, называемую в Сибири «боковушкой».

Белая бельевая корзина была подвешена к крюку в потолке. Курнатовский наклонился над ней. Как будто теплым утренним ветерком опахнуло его.

У Тани защемило сердце, вдруг вспомнилось: Виктор Константинович всю жизнь был одинок. Был и, вероятно, будет.

Он сказал тихо:

— Здравствуй, гражданин свободной России, маленький Костюшко!

Таня не могла оставаться на месте: то искала в ящике стола папиросы, то бросалась раздувать самовар, то, присев на край стула, начинала рассказывать, перебивая сама себя:

— Помните, Виктор Константинович, когда вас уводили на этап из Александровской пересылки, вы кричали нам: «До свидания на баррикадах!»?

— Ну как же не помнить? Вы хотите сказать: похоже, что наше время пришло?

— Похоже, очень похоже! Ох, кто мог подумать!

— Так мы же всегда и думали, Таня, об этом только и думали.

Пока подоспел самовар, пришел Гонцов, голодный, усталый, с синевой под глазами от бессонных ночей, и счастливый.

— Стефания Федоровна, где Григорович? Получено сообщение, что правительство объявило Всероссийский почтово-телеграфный союз незаконным. Дескать, манифест не распространяется на государственных служащих. Сейчас собрание было. Постановили: объявить забастовку протеста. — Он окинул взглядом незнакомого человека в черной косоворотке, пиджаке из простого сукна и старых валенках.

— Это Виктор Константинович Курнатовский. Знакомьтесь, Алексей Иванович. — Таня посмотрела на Гонцова, насмешливо подняла бровь, угадав его смущение, и ушла на кухню.

Алексей в первую минуту и не нашел, что сказать: Курнатовский. Образованный марксист. Теоретик. Друг Ленина.

«Что-то мы, наверное, делаем не так», — опасливо подумал он, страстно желая, чтобы все было именно «так», чтобы они, читинские руководители, оказались на верном пути.

Но Курнатовский сам повел разговор, повел легко, словно потянул кончик нитки и пошел разматываться толстый клубок беседы, в разгаре которой громкий голос в сенцах возвестил о возвращении хозяина.

— Товарищи! На солдатском собрании избран Совет солдатских и казачьих депутатов! — закричал Костюшко с порога, порывисто сбрасывая с себя полушубок и шапку.

Он посмотрел на Курнатовского. Ну что за сентиментальности!.. Но Антон Антонович ничего не мог с собой сделать: дыхание у него перехватило от волнения и радости. Они обнялись, и короткое молчаливое объятие заключило в себе несказанные слова: «Вот уже близки цель и главный итог твоей жизни, дорогой мой старший друг Виктор Константинович!» — «Настал день, ради которого в борьбе и испытаниях прошла твоя юность, дорогой мой Антон Антонович!»

— Да рассказывайте же, рассказывайте, что вы делали все эти месяцы, Антон Антонович!

— «Ты хочешь знать, что делал я на воле? Жил!..»

— Вы знаете, что Ленин уже в Петербурге? — спросил Костюшко.

Нет, Виктор Константинович не мог знать о недавних событиях. И это известие добавило какую-то новую и очень существенную черту в общую картину подъема, обновления, радостных перемен.

Здесь, в Чите, знали не только то, что Ленин восьмого ноября приехал из-за границы, что он выступает на собраниях, пишет статьи и, как сказал Костюшко, «учит делать революцию», но передавали даже слова Ленина: «Хорошая у нас в России революция, ей-богу!»

Курнатовский сразу поверил, что Ленин именно так сказал: в этой фразе звучала ленинская, характерная интонация. Виктору Константиновичу даже казалось, что ему слышится милая картавость Владимира Ильича, и словно виделась его усмешка, азартная, чуть лукавая и очень-очень счастливая.

— Вы, Виктор Константинович, нам как воздух нужны, — горячо говорил Костюшко. — Мы тонем в практической деятельности. Нас несет по волнам, как щепку в половодье. Думаем только о том, что делать завтра. Не далее. Но надо же и обобщать опыт, открывать массам перспективу. И подсказать формы организации…

— А они верят вам, массы? — спросил Курнатовский.

Теперь заговорил Гонцов: уж он-то лучше других знал, как сильно влияние Читинского комитета. Это вам не Иркутск. Тамошние интеллигенты нет-нет да и замутят воду, подбросив мусору сомнений. И то сказать, не на пустом месте мы здесь начали.

Гонцов оседлал своего конька: он любил экскурсы в прошлое, в те времена, когда он, молодой деповский токарь, был одним из первых создателей Читинской организации РСДРП…

— Потому-то нам и верят, что мы делами свою линию утверждали, — заключил Гонцов.

— Чего же вам еще надо? Зачем какие-то еще формы изобретать и навязывать народу? — сказал Курнатовский.

Костюшко не был согласен:

— Нужен объединяющий все революционные силы орган. Скажем, конвент — «Конвент Читинской республики!» Как звучит, а?

Гонцов отмахнулся от «конвента» и сказал:

— Жизнь уже выдвинула организации, которые должны стать органами власти: Смешанные комитеты на железной дороге, а теперь вот — Советы солдатских и казачьих депутатов.