Ирина Гуро - На суровом склоне

Таня положила Игоря на кровать. Женщины сели рядом.

— Я вам сейчас все расскажу. — Таня сняла платок с головы и провела гребешком по волосам.

«Она еще молода, — мелькнуло у Софьи Павловны, — она еще не умеет, не научилась страдать за близкого человека».

Но при первых Таниных словах Софья Павловна поняла, что ошиблась: Танино страдание так глубоко, что ему не прорваться ни ливнем слез, ни потоком жалоб.

Таня говорила медленно, внятно, иногда надолго останавливаясь, как будто хотела все запомнить:

— Антон пришел с Кривоносенко. Оба были совершенно спокойны. Потом только я узнала, что они еле выбрались из дома Шериха. Их хотели там взять. Кривоносенко спросил меня:

«Сюда не приходили? За домом не следят?»

«Нет, — ответила я, — только монах бродил у ворот».

Кривоносенко сказал Антону:

«Это плохо. Давай собираться. Гонцов ждет с лошадьми».

«Сейчас», — ответил Антон и все медлил и оттягивал прощанье.

Кривоносенко опять торопит его, и опять Антон говорит: «Сейчас», и все смотрит то на меня, то на сына.

Я стала просить его поторопиться. Он засмеялся и говорит:

«Ну раз ты хочешь поскорее избавиться от меня…»

Кривоносенко взмолился:

«Надо спешить. Безрассудно медлить».

Антон встал, вышел из спаленки и сразу же вернулся.

«Поздно», — сказал он и вынул револьвер.

Таня поднялась, высокая, тонкая, стремительная. Распахнула дверь:

— Смотрите, Соня. Вот здесь, у окна, они его схватили. Он вышиб стекло. Ему крутили руки. Кривоносенко ударили прикладом. Мне сказали, что Цупсмана тоже взяли.

— А Гонцов?

— Нет, Гонцова среди схваченных не было.

Софья Павловна обняла Таню. В спальне стоял жилой запах протопленной печки и пеленок.

— Что мы будем делать, Таня? Ведь мы остались одни.

— Нет… — Таня понизила голос. — Слушайте, Соня, в городе работает комитет.

— Ведь они же арестованы! А кого не успели схватить, те уж, наверное, скрылись.

Таня нетерпеливо прервала:

— Не то, не то. Люди, которых никто в Чите не знает, с хорошими паспортами. И они первой задачей своей ставят вырвать наших у Ренненкампфа. Слышите, Соня?

— Нет, это невозможно, — твердо сказала Софья Павловна, — люди, сами висящие на волоске, не могут этого сделать.

— О, вы не знаете. Ведь это временное поражение, — быстро заговорила Таня, внезапно оживившись, — были ошибки, беспечность… Мы не знали даже, что делается в Иркутске, какие силы на нас идут. Но сейчас все будет иначе…

Софья Павловна печально сказала:

— Поздно об этом говорить. Надо спасать наших мужей.

Днем из деревни приехала мать Кривоносенко. Она поплакала, осторожно вытирая глаза уголком платка. Потом подоткнула подол и принялась за уборку.

Софья Павловна и Таня отправились в жандармское управление и узнали, что Костюшко содержится в Читинской тюрьме. Доктор же Френкель отправлен в Хилок «по месту совершения преступления».

В тот же день Софья Павловна выехала в Хилок.

Доктор отдал положенную ему квартиру для больничных нужд и устроил себе жилье в избе в глубине больничного двора. Здесь уже знали о случившемся.

Заплаканная сиделка дала Софье Павловне ключ.

— Мы ничего там не трогали. Все как при нем было, — сказала она.

«Как про покойника», — содрогнулась Софья Павловна.

В спартански скромном убранстве докторского жилища резким контрастом выделялись подаренные ею мужу в разное время изящные вещицы: пепельница, лампа в виде дракона, гравюра в малахитовой рамке. Софья Павловна долго не могла прийти в себя, чтобы вернуться к своим печальным хлопотам.

В Хилке все было проще и доступнее, чем в Чите. Софья Павловна пошла к жене знакомого пристава, поплакала, похвалила ее детей, припомнила, как они болели скарлатиной, умоляла помочь ей. Жена пристава переговорила с мужем.

Но полученные сведения были пугающи: доктора обвиняли в том, что он «является главным деятелем социал-демократической партии в Хилке», в том, что он «согласился с другими лицами, арестованными по настоящему делу, путем восстания захватить правительственную власть в свои руки и уже приступил к выполнению этого плана». Так выглядело это на языке документов.

Обвинение было тяжелейшим, временный военный суд при карательном поезде Ренненкампфа, которому было подсудно дело, внушал трепет одним своим названием.

Софья Павловна никогда не видела друзей мужа, теперь разделивших его участь, но по его рассказам она живо представляла себе их. Сейчас она не захотела встретиться с женами и матерями товарищей ее мужа. Ей надо было быть одной: она могла думать только о своем муже и ни о ком другом. Не давая себе времени на бесполезные сетования, она деятельно принялась выяснять, нельзя ли устроить мужу побег.

Хилокская группа «государственных преступников» оказалась не в фарватере основных карательных мероприятий Ренненкампфа, обрушившего главный удар на Читу и ближние станции. В Хилке арестованных охраняли местные жандармы.

После долгих мучительных хлопот Софья Павловна добилась своего: ей обещали создать условия для побега, поместив ее мужа в больницу. Это должно было стоить больших денег. Таких денег она не имела.

И тогда, вспомнив слова Тани о комитете, она вернулась в Читу.

Как ни были заняты мысли Софьи Павловны, ее поразила перемена, происшедшая в городе за немногие дни ее отсутствия. Приметы революционной Читы были сметены с улиц. Сорваны объявления о митингах, диспутах и собраниях. На рекламных тумбах пестрели афиши приезжего фокусника. На перекрестках снова стояли городовые. Проезжали конные патрули. Нарядные санки, запряженные рысаками, покрытыми цветными сетками, мчали господ в богатых шубах и собольих шапках. Все, кто еще так недавно забивался в щель, пугливо выглядывал на улицу в щелочку ставен, кто с опаской разворачивал пахнущий свежей типографской краской номер «Забайкальского рабочего», — все высыпали на улицу, заполнили рестораны и магазины. Всюду слышался преувеличенно громкий говор и смех. Веселье их было слишком шумным, чтобы быть искренним. Какая-то судорога страха вдруг пробегала по лицам, вдруг умолкал смех, и молчание воцарялось на миг, словно люди прислушивались к чему-то, ждали чего-то.

Но все это только мельком отметила измученная, подавленная Софья Павловна. Она заехала к Тане. Хотя было очень рано, Таня не спала, и видно было, что она еще не ложилась. Она была неузнаваема, собранная, энергичная, полная надежд: велась сложная подготовка побега Григоровича из тюрьмы.

— Этот побег — совсем особый, — говорила Таня. — Не подкоп, не перепиленные решетки… Мы используем особенности момента. Очень много случайных людей, схваченных просто потому, что найдено какое-нибудь письмо, где упоминалось их имя. Либеральные папаши и мамаши добиваются у прокурора свиданий. Мы выведем наших людей загримированными, под видом родственников, пришедших на свидание.