Ирина Гуро - На суровом склоне

Она металась по комнате, колеблясь между желанием немедленно уложить мужа в постель и страхом перед арестом: по-настоящему доктору не следовало бы ночевать дома.

Но было так уютно в этой обжитой их квартире, где они провели лучшие дни своей жизни, так весело вспыхнуло пламя в печке и так славно трещал недавно поселившийся за шкафом сверчок, что не верилось в реальность угрозы.

Доктор согласился лечь в постель и выпить малины. Это окончательно решило вопрос.

Софья Павловна сидела на кровати, подавала ему чай и была так же счастлива и покойна, как много лет назад, когда некрасивый сутуловатый студент-медик Френкель привел ее в заваленную книгами комнату в «меблирашках» и сказал:

— Ну вот, Соня, теперь вы моя жена. Не знаю, будете ли вы со мной счастливы. Видите ли: я не очень удобный муж, но я предупреждал вас, и вы знаете мои жизненные планы. Самое же главное — это то, что я вас люблю.

Да, действительно, он честно и обстоятельно, как все, что он делал, рассказал Сонечке Надеждиной, что по окончании университета поедет работать в деревню и будет лечить мужиков и их детей. Детская смертность в России много выше, чем в других европейских государствах и даже некоторых азиатских. Можем ли мы, интеллигентные люди, спокойно спать, когда в родной стране мрут детишки?

Соня Надеждина прониклась правдой этих слов не потому, что услышала их впервые, но потому, что услышала их из уст любимого человека. Она забросила уроки пения и не вернулась в Лодзь, где жили ее богатые родные. По совету мужа Соня поступила на акушерские курсы.

В деревню доктору не удалось поехать, потому что в земства не допускали евреев. Френкели поселились на рабочей окраине большого южного города. Доктор лечил детей рабочих и вникал во все дела родителей своих пациентов. Когда начались забастовки, он помогал организовывать стачечный фонд, кассу взаимопомощи и составлять обращения к фабрикантам. Потом он, долго, много думая над листом бумаги, вычеркивая и переделывая, написал свою первую листовку.

В доме у них появились книги, непохожие на те толстые, с золотыми буквами на переплетах, которые стояли на докторских полках. Это были тоненькие, захватанные рабочими руками брошюрки. Ночами доктор читал «Капитал» Маркса.

Задумываясь над страницей, он говорил:

— Понимаешь, Соня, мне всегда казалось, будто мы стучимся в закрытую дверь и все наши усилия тонут в море народной беды. Так эта книга объясняет, отчего происходит беда. Ты понимаешь, Соня, какая это нужная книга?

И однажды он сказал:

— Я самый обыкновенный человек, Соня. Я всегда мучился тем, что я такой обыкновенный. Мне хотелось быть героем. Но теперь я знаю, чего стоят самые обыкновенные люди, если у них есть идея. Одна идея, но великая.

Вскоре доктора арестовали и выслали в Архангельскую губернию. Соня поехала с ним. Родители ее умерли, не простив ей ее брака и не оставив ей ничего.

Софья Павловна поплакала, но не потому, что ей было жаль черствых и тупых людей, давно ставших ей чужими. Она мечтала, что, вернувшись из ссылки, устроит мужу «настоящий кабинет», а теперь у нее не было для этого средств и, очевидно, уже никогда не будет.

Но муж, узнав причину ее слез, недоуменно поморгал светлыми ресницами и рассеянно сказал:

— Что? Наследство? Ах, это — серебряные ложки, перины… Я не понимаю, почему ты расстраиваешься из-за этого.

Потом нужно было, чтобы он бежал из ссылки и нелегально работал в Харькове. Затем в Николаеве и Одессе. Его снова арестовали. И снова Соня отправилась за ним, теперь уже на каторгу.

Потом каторгу заменили ссылкой в Якутию. Они жили невенчанными: доктор не хотел принимать православие и венчаться, говоря, что не любит вмешивать религию в свои личные дела. А Софья Павловна рада была перейти в любую веру, лишь бы не дрожать от страха, что их разлучат. Но принять иудейство было очень сложно. И каждый раз, когда мужа арестовывали, Софье Павловне приходилось переживать унизительные минуты и именоваться «сожительницей».

Но она была счастлива. Все эти годы она была счастлива. У них были дети: мальчик и девочка. Они жили у сестры доктора, и Софья Павловна писала им длинные письма, в которых рассказывала, какой замечательный человек их отец, а они его видели всего-то несколько раз, в перерывах между арестами.

Когда мужа арестовывали, Софья Павловна носила передачи в тюрьму и ждала приговора, чтобы разделить участь мужа.

Она постарела, в ее волосах рано появилась седина, но она была незаметна в светлых косах. Ее замечал только муж. Замечал и морщинки под глазами, и выражение вечной тревоги в ее преданных, по-прежнему прекрасных глазах. И то, что голос ее, когда она изредка, за шитьем, на крылечке какого-нибудь временного их жилища, пела, звучал не так чисто и звонко. Доктор любил жену все глубже и сильнее, потому она и была счастлива все эти годы.

Френкель внешне мало изменился, даже не очень постарел, и характер не переменился. Он и смолоду не отличался восторженностью, склонностью к душевным излияниям, не умел ни утешать родителей своих маленьких пациентов, ни подавать им надежду.

С годами он стал сторониться говорливых и слишком «нараспашку» людей, избегать шумных споров и у многих прослыл ядовитым и желчным господином, «скорпионом».

Его тянуло к людям действия, поэтому, вероятно, он и сблизился с Костюшко.

У Френкелей вошло в обыкновение всегда, когда им выпадало счастье жить под одной крышей, каждый вечер, перед сном, говорить о своих детях. Они вспоминали разные мелочи, дорогие для них, какие-нибудь словечки, сказанные давно маленькой дочкой и давно позабытые ей самой, теперь уже почти барышней.

Воспоминания эти касались только их двоих. Целый день они были среди людей и жили их интересами, страдали и радовались вместе с ними. Но эти ночные часы принадлежали только им двоим.

И потом Софья Павловна засыпала счастливая, положив голову на руку мужа, где бы это ни было: в юрте якутского наслега или в избе, занесенной снегом по застреху в глубине Сибири.

В этот вечер они тоже уснули, успокоенные близостью друг друга, мирным теплом незатейливого очага, песенкой сверчка за шкафом.

Звонок разбудил их. Кто-то дергал ручку настойчиво, властно.

Это был хорошо знакомый им звонок полиции, но на этот раз они оба почувствовали в нем угрозу более страшную, чем когда-либо.

— Что делать? — с тоской спросила Софья Павловна, как всегда спрашивала мужа в решительные минуты.

— Открыть, — ответил он, нащупывая на столике очки.

Софья Павловна накинула капот и просто потому, что так полагалось, спросила:

— Кто там?

— Телеграмма, — ответили ей, видимо, тоже потому, что так полагалось.