Ирина Гуро - На суровом склоне

Назарова ошеломила обстановка, поза, весь мирный, почти будуарный вид комнаты и хозяина ее. Пиотровский уловил недоумение гостя и заговорил своим чересчур громким для этой комнаты голосом, произвольно делая ударения:

— Не удивляйтесь, корнет. Ничему не удивляйтесь. Настала пора самых удивительных поворотов в судьбе отдельных людей и целых слоев общества.

Говоря это, Пиотровский энергично двигался, сбросил на пол книгу, придвинул столик, поставил на него бутылку коньяку, разлил его по рюмкам, усадил гостя в легкое китайское креслице.

— Я полагал, что у вас совещаются… — начал Назаров.

Хозяин прервал его:

— Я не мог объяснить вам всего в записке. События развиваются несколько неожиданным образом.

Пиотровский мямлил, обычное красноречие оставило его. Назаров выпил залпом. Пиотровский пригубил свою рюмку, поставил ее на столик и забегал по комнате. Речь его полилась, как обычно, гладко, с равномерными повышениями голоса. Но странно: Назаров с трудом улавливал смысл.

— Мы с вами ведь не пролетарии. Даже если по Марксу: «Бытие определяет сознание». У нас свои чаяния. Армия — цельный организм. Мы с нашими солдатами — единое тело и дух. Мы должны удержать эти доверчивые, простые души от великого соблазна крайних требований. Мы не должны допустить разъединения армии. Нас увлекают в бездну.

«К чему это он клонит?» — спрашивал себя Назаров. Но ему никак не удавалось вставить хотя бы слово. Грубовато он наконец прервал Пиотровского:

— Что вы предлагаете делать сейчас? Выступать на защиту рабочих против Ренненкампфа или…

Назаров остановился. Вот сейчас Пиотровский вспыхнет от незаслуженного оскорбления. И правда, что это пришло ему, Назарову, в голову? Как он мог заподозрить? Разве не Пиотровский произносил пламенные речи в «Метрополе» в то время, когда ему, Назарову, и другим еще не было ясно, что надо делать.

Пиотровский не оскорбился. Он близко подошел к Назарову и дружески положил руку ему на плечо.

— Я очень полюбил вас, Анатолий Сергеевич, — проговорил он прочувствованно, — и потому зазвал вас сюда почти что обманом. Самое главное: надо сохранить свои кадры, кадры офицеров, способных бороться за идеалы революции. А благоприятная среда для деятельности найдется. Лишь бы остались кадры… Уцелели.

— К чему вы это? — настороженно спросил Назаров.

Пиотровский стоял перед ним, покачиваясь на носках. Сейчас он заговорил совсем другим тоном, деловым, спокойным, с решительной ноткой, которая так понравилась Назарову при их первом знакомстве:

— Дело в том, что в эту минуту, дорогой, верные правительству части окружают казармы…

Назаров прервал его. В одно мгновение он все понял.

— Мой эскадрон?! — холодея, спросил он и порывисто встал, опрокинув столик. Тонко и печально зазвенело стекло.

«Мой эскадрон!» — болью, ужасом, ненавистью отозвалось в его душе. Кажется, он продолжал вслух повторять эти два слова.

Этот мозгляк, манерно покачивающийся перед ним, в своих низких целях, желая заслужить прощение начальства, вовлек его в гнусное предательство!

Он схватил Пиотровского за отвороты мундира.

— Но-о, поручик! — Пиотровский смертельно побледнел. Стараясь соблюсти достоинство, он пытался оттолкнуть руку Назарова.

Назаров наотмашь ударил Пиотровского по лицу и, приподняв, швырнул его странно легкое тело на тахту лицом в подушки.

Через мгновение он уже отвязывал своего коня. И все время, пока в бешеной скачке мелькали мимо него перелески, дома пригорода, улицы, все время одна за другой проходили в его воображении картины пережитого. Снова он дрался на Чензелинском перевале и с боем отступал от Ташичао, пробирался в камышовых лесах берегом Тайцзыхэ и полз в зарослях гаоляна под Цуйво…

И всюду, всюду с ним были они, его солдаты, которых он только что так предательски бросил!

Он застонал от душевной муки, потому что явственно увидел простодушное лицо Шутова с быстро скользнувшей по нему тонкой усмешкой.

Теперь он уже подымался по склону солки. Уже виднелись вдали очертания высокой ограды, ему казалось, что он различает фигуру постового у будки. Ни стрельбы, никакого движения там, вверху, в лагере. Не ошибся ли Пиотровский? Уж не разыграл ли он комедию? Но зачем?

Назаров, несколько поостыв, придержал коня, и в это мгновение кто-то, спускавшийся сверху, налетел на него. Назаров бешено дернул повод, свернул, но и там перед ним выросла фигура офицера на крупном коне. Корнет потянулся к револьверу. Сильный удар выбил его из седла. Падая, он ударился виском о камень и потерял сознание.

— Оно и лучше, — сказал ротмистр, руководивший операцией, — меньше хлопот.

Так, бездыханного, привезли Назарова в казармы, превращенные в военную тюрьму для мятежников Читинского гарнизона.

Еще ничто не предвещало катастрофы. Новые губернатор Сычевский вроде бы не отваживался на противодействие укрепившимся силам революции.

И все же неуверенность, беспокойство, смутные опасения копились в сознании защитников восставшей Читы. Нет, никто не собирался отказаться от первоначального плана: обороны мастерских всеми имеющимися — и немалыми — средствами. План этот, разработанный штабом и доведенный до каждого бойца рабочей дружины, был рассчитан на активное сопротивление приближающемуся отряду Ренненкампфа. Может быть, потому что генерал давал о себе знать своими требованиями о сдаче, угрозами, удар ожидался с востока. О продвижении Меллер-Закомельского сведений не было, и опасность, надвигающаяся с запада, не казалась непосредственной.

Приготовления к боевым действиям в превратившихся в крепость мастерских были закончены. Каждый знал свое место, держал наготове оружие. Его было много: винтовок, патронов, гранат. Это внушало людям уверенность. И притаившиеся сомнения погашались сознанием того, что весь гарнизон Читы — на стороне революции: части его по плану должны были выйти из казарм и занять оборону на подступах к Чите-Военной.

Назначенное для этого время истекало, но солдаты не подходили. Костюшко послал связного в Военный городок.

Все члены Читинского комитета и Совета дружины уже несколько дней не покидали мастерских. Активных действий карателей можно было ждать каждый час.

Это следовало из сообщений Гонцова, вернувшегося с линии. Он с группой подрывников имел задание взорвать поезд Ренненкампфа. Попытка эта не удалась, группа попала в зону активного обстрела охраны поезда. Гонцов был удручен неудачей особенно потому, что настаивал на этой операции.