Ирина Гуро - На суровом склоне

— Мы собрались сюда не для политических дел, а для обсуждения наших экономических нужд! — закричал он. — Товарищи рабочие! Вас втягивают в политику…

Гонцов охрипшим голосом перебил его:

— Не давайте себя запугать, товарищи! Нас пять тысяч в одной Чите, а сколько на трассе? Встанем стеной! Да здравствует наша социал-демократическая рабочая партия!..

Так шел по степи, вспоминая, Цырен Намсараев.

И чем дальше шел, тем легче становилось у него на душе. Горе шло с ним рядом, как и раньше, но он видел, что у него есть силы перенести его и что эти силы прибывают.

Примороженная бесснежная степь расстилалась вокруг, волнистая, испещренная холмиками сурчин, уходящая за горизонт, как полноводная река со скрытыми в радужной пелене далекими берегами. И чем более тусклой и серой являлась глазу путника степь, тем ярче и разнообразнее казались краски неба над нею. Необычайны превращения степного неба, игра солнечных лучей в облаках, разгорающееся пожарище заката или торжественный выход солнца на заре…

Все это были знакомые Цырену картины: как всякий бедный бурят, он начинал свою жизнь пастушонком у богача скотовода.

Далеки были те дни, но, вспоминая их, Цырен Намсараев испытывал чувство гордости. Беднейший из бедных, темный, униженный — да что говорить, раб, именно раб! — он нашел свою дорогу, узнал других людей, научился подчинять себе машины, поднялся до самой высокой ступени — до борьбы против царя, против нойонов за власть бедняков.

Так шел Цырен Намсараев и думал, а иногда напевал простую песню, тихую, длинную, тягучую, про степь, про орла, парящего в поднебесье, про тарбагана, столбиком стоящего на дороге, про сопки, мягкой линией уходящие в небо, и про человека, который живет труднее, чем орел и тарбаган, но не хочет меняться с ними долей.

Изредка попадались Цырену встречные. Богатый бурят в лисьем малахае и пышной борчатке с женой в расшитой на груди шубе и остроконечном капюшоне с кисточкой проезжали в новой кибитке. Проходил пастух-эвенк с длинной, редкой седой бородой, заткнутой за ворот ергача.

Цырен как младший уступал всем дорогу и говорил: «Здравствуйте!» И они отвечали ему: «Здравствуйте!»

Никто не спрашивал у него, кто он и куда идет. На дороге не спрашивают об этом: дурной человек соврет, хороший промолчит.

На закате Цырен увидел четырех всадников. Лошади у них были высокие, стройные, с длинными мускулистыми ногами — не местной породы, и это насторожило Намсараева.

Но степь что ладонь великана, куда спрячешься?

Цырен шел навстречу всадникам. Он не будет ввязываться в ссору. Кто в мире с собаками, у того полы целые. Что возьмешь с бедного бурята, возвращающегося в родной улус? Искал работу — не нашел, вот ни с чем идет.

Он уже представлял себе свои ответы и свое лицо, которое могло быть непроницаемым, как маска шамана. Тем более для чужого, нездешнего человека, для которого все буряты на одно лицо.

И все было так, как он представлял себе: казаки остановились, велели подойти. И спросили, кто он и куда идет. А Цырен отвечал с самым простецким видом и нарочно коверкая русский язык, хотя давно преодолел самое трудное для бурята — научился правильно выговаривать букву «к».

Все обошлось как будто хорошо, но старший из казаков, седоусый, с тупым, из-под бровей взглядом рыжих глаз, еще что-то хотел спросить, да никак не мог надумать что.

И тогда молодой, озорно крутивший чуб на смуглом лбу, сказал громко, с издевкой:

— Да что с ним говорить! Видишь, балда балдой, вшивый, вонючий. Сказано: инородец! Пусть идет к… — и прибавил срамное слово.

Кровь прилила к лицу Цырена Намсараева. «Вонючий инородец!» Он был дома здесь, в этой степи. Это были его степь, его воздух, его простор и воля.

Если бы он был безоружен, он тигром прыгнул бы на обидчика и, стащив его с седла, схватил бы за горло. Но Цырен был вооружен.

— Получай, собака! — крикнул он.

Намсараев успел выстрелить дважды. Молодой казак пополз с седла. Конь его, испугавшись, побежал в степь, волоча по земле убитого.

Никто не бросился вслед. Казаки схватили Цырена..

— Забастовщик, смутьян!.. — сказал старший с торжеством.

Цырен молчал, когда ему ломали руки. Они долго били его коваными сапогами, таскали за волосы. Потом, полуживого, привязали длинным поводом к седлу и пустили коня вскачь.

Таня не могла пробиться к зданию мастерских: вся дорога была запружена телегами с грузами, накрытыми брезентами, из-под которых иногда грозно поблескивал вороненый ствол или высветленный солнечным лучом винтовочный приклад. Дружинники, покуривая и поплевывая, хлопотали около телег. Молодые и сейчас не могли удержаться от шуток, бойкая скороговорка пришлых мастеровых мешалась с медлительной речью забайкальцев.

На лицах пожилых лежала тень суровой заботы, но они не одергивали молодежь в ее неуместном озорстве, как обычно бывало на собраниях или митингах. Как будто молчаливо сговорившись между собой, не хотели перед тяжкими испытаниями омрачать счастливое неведение молодости.

Но как неузнаваемо изменились эти знакомые, ставшие родными Тане места! Обширная площадь на подходе к мастерским была заминирована в течение последних ночей. Самое здание мастерских окружили укрепления, сделанные по всем правилам фортификации. Повсюду были нарыты блиндажи, мешки с песком закрывали окна, оставляя узкие амбразуры. Главный вход загораживала высокая баррикада.

Мастерские, ставшие крепостью, казалось, настороженно и угрожающе ощетинились, обратившись лицом к востоку, откуда двигался на Читу поезд мстителей.

Таня тоскливо оглядывалась — ни одного знакомого лица!

Молодые дружинники кричали ей:

— Кого ищешь, красавица? Прощайся со своим милым, пока его Ренненкампф нагайками не запорол.

— Не бойсь, дорогая, мы генералу зададим перцу! Цел твой будет!

— Давай к нам милосердной сестрой!

Таня рассеянно отшучивалась. Вдруг кто-то узнал ее:

— Братцы, это баба Григоровича!

Перед ней расступились, с любопытством разглядывали ее. Под этими взглядами, улыбаясь, чтобы не казаться людям подавленной, Таня дошла до знакомой ей калитки в ограде мастерских, единственного теперь входа, через который можно было проникнуть внутрь. Здесь солдат преградил ей путь винтовкой. Она узнала его круглые смоляные брови под небрежно заломленной папахой.

— Костя? Панченко? Вы не узнали меня?

Панченко устало улыбнулся:

— Не признал сразу. Давно не виделись. Изменились вы, Стефания Федоровна.

Лицо его омрачилось. Видно, он, как и Таня, вспомнил, при каких обстоятельствах они последний раз виделись: провожали Глеба Сорокина с листовками — агитировать в эшелонах. Сорокин не вернулся. Видимо, его схватили.