Дебора Алкок - Испанские братья. Часть 3

Когда сквозь частую решётку окна в камеру пробились первые лучи утреннего солнца, Карлос опять лежал на своей камышовой циновке. Разве наступило утро всего лишь следующего дня? Разве не десять, не двадцать лет прошло со вчерашнего вечера? Без мучительного напряжения мыслей и памяти он не смог бы ответить на этот вопрос. Последняя ночь была подобна ужасающей пропасти, которая пролегла между его прошлым и настоящим. Тот миг, когда он вступил в освещённое адским пламенем факелов подземелье, показался ему острой чертой, разделявшей его жизнь на две половины, и последняя половина казалась ему более долгой, чем прожитая ранее.

Годы страданий не смогли бы оставить на юном лице более печального отпечатка, казалось, следы молодости были стёрты с него навсегда. Лоб и губы были смертельно бледны, на впалых щеках тёмными пятнами горел лихорадочный румянец, большие синие глаза блестели неестественным блеском.

Бесшумно вошла женщина, исполнявшая в мрачной тюрьме служение доброго ангела. Карлос не заметил, как она вошла. Он был слишком слаб, чтобы спросить её о чём- либо или удивиться её приходу. Вероятно, она всё-таки пришла с разрешения Беневидио, потому что не оказать человеку в таком состоянии совершенно никакой помощи, наверное, даже ему показалось бы бесчеловечным.

Мария Гонсалес уже слишком часто видела людей в таком состоянии, в каком сейчас был Карлос, чтобы быть потрясённой тем, что она увидела. Молча, с сердцем полным сострадания, она оказала ему те немногие услуги, что были в её силах ему оказать. Она попыталась дать истерзанному телу как можно более удобное положение, перевязала раны и всё снова подносила к его пересохшим от жара губам кружку с холодной водой. Он прошептал несколько слов благодарности и, когда она собиралась уходить, он не отрывал от неё лихорадочно-пристального взгляда.

— Я могу ещё что-нибудь для Вас сделать, сеньор? — спросила она.

— Да, мать. Скажите, Вы видели моего брата?

— Ай де ми! Нет, сеньор! — вздохнула женщина, добрые намерения которой явно превосходили её возможности. — Видит Бог, я хотела, но я не смогла, не возбудив подозрений моего хозяина, узнать, где он живёт, и у меня не было больше возможностей увидеть его.

— Я знаю… Вы сделали, что смогли… моё поручение… не слишком важно… но будет лучше, если он покинет город… скажите ему это, если увидите его… но помните, мать… об этом… не говорите ему ни слова… этого он никогда не должен узнать… никогда…

Она сказала ему несколько простых слов сочувствия и сострадания.

— Это было… не по-человечески, — отрывистым шёпотом ответил Карлос, — но самое худшее было возвращение к жизни… я думал, что всё позади, и я проснусь уже перед лицом Господа… я не могу больше об этом, — он закрыл глаза и отвернулся.

Последовало долгое молчание, потом в его глазах вспыхнула радость, да, мгновенное торжество преобразило измученное лицо:

— Я преодолел… не я… Христос одержал победу во мне, самом бессильном из своих сыновей… я — прошёл!

Истерзанному нечеловеческими пытками узнику было даровано счастливое предвкушение того, что испытывают искупленные, стоящие перед Белым Престолом. Люди причинили ему самое чудовищное на свете зло. Ему теперь были знакомы все чёрные глубины страдания, он знал теперь страшные тайны физических мук, знал всё, что только может противопоставить духу бессильная плоть. Но ни одного слова, которое могло бы повредить его близким, не сорвалось с его губ. Святейшее правосудие не получило ответа ни на один из поставленных кардиналом Мунебрегой вопросов.

Теперь всё прошло. И в этом Карлосу была оказана милость. Ему дали опустошить всю чашу до дна, и он теперь мог благодарить тюремного врача за его жестокую, но истинную доброту — с большим риском для себя он не позволил прервать истязаний — эта дьявольская уловка палачей снова и снова возвращала их жертвы в камеру пыток. Теперь даже по мерзостным законам инквизиции он завоевал себе право спокойно умереть.

С течением времени сознание того, что он уже недосягаем для рук палачей и что его жизнь в руках Божьих, наполняло его измученную душу покоем. Позади страх, смятение души, безысходность и отчаяние. Только воспоминания той ночи ещё не раз заставят его содрогнуться, но и это пройдёт… Постепенно затихнет боль души и боль растерзанного истязаниями тела. Как он мог тосковать по родным людям, с которыми общался раньше, если день и ночь сейчас с ним рядом был Иисус Христос. Он был до того близок и реален, что иногда Карлос думал, что если бы на его тюремщиков и палачей снизошло просветление, и они разрешили бы ему увидеть Хуана, то, пожалуй, присутствие горячо любимого брата было для него менее реальным, чем присутствие невидимого Хранителя его души, Который все дни напролёт бодрствовал у его ложа. Даже физическую боль, которая почти не прекращалась, он переносил сравнительно легко — рука Господа снимала её.

Он чувствовал себя овеянным свежим ветром с горных вершин, согретым сиянием незакатного солнца, защищённым от всяких штормов и бурь. Его ничего не беспокоило и ничего не смущало. Часто к нему приходили посетители, ибо неудивительно было, что именно то, что делало его недосягаемым для их посягательств, по мнению его противников было подходящей почвой для восприятия их наставлений. Приходили инквизиторы, монахи, священники — люди образованные и весьма известные. Один за другим они входили в его одинокую камеру и приступали с упорством и настойчивостью, придавая угрозами и обещаниями большой вес своему нескончаемому красноречию. Голоса их, как казалось Карлосу, звучали откуда-то издалека, были едва слышны, и они не могли проникнуть туда, где он сейчас обитал — в таинственной близости с Господом. Угрожали ли они или сыпали обещания всевозможных благ — их речи не достигали сознания Карлоса. Что они могли ему ещё сделать? Это чувство защищённости не было обоснованным, это показывали последствия, но сейчас оно избавляло его от многих нравственных мук. Что касалось обещаний, то он, если бы вдруг перед ним распахнулись двери тюрьмы, и ему предложили бы выйти на свободу, сделал бы это только из-за своей сильной тоски по брату.

Когда Карлосу давали для этого повод, он охотно пускался в рассуждения на религиозные темы.