Энн Райс - Плач к небесам

И сколько раз он предупреждал Федерико не мешать ему, когда он с женщиной! Сколько раз запрещал вытаскивать его из постелей!

Да, поставлено было замечательно, и при этом совсем не было оперой. А он еще говорил: «Да он жалкий евнух! Они могут придушить его голыми руками!»

Он увидел, что Тонио сел за стол лицом к нему. Его рубашка была развязана на шее, свет играл на скулах, и каждое движение своей жутковатой грацией напоминало движение гигантской кошки, пантеры.

Карло почувствовал, как в нем бурлит ненависть, опасная ненависть, нацеленная на это лицо, совершенное лицо, на каждую подробность, открывавшуюся ему, на все то, что он всегда знал и так мучительно хотел узнать о Тонио-певце, Тонио-ведьме-перед-рампой, юном и прекрасном Тонио, знаменитом Тонио. Ребенке, взращенном Андреа в благословении и всепрощении под той самой крышей, в те самые годы, когда он бесился от злости в Стамбуле, Тонио, имевшем все, Тонио, от которого невозможно убежать, Тонио, от которого ни на миг нельзя спрятаться, Тонио, Тонио и Тонио, чье имя она выкрикнула даже на смертном одре. Тонио, во власти которого он сейчас находился, пленный и беспомощный, несмотря на тот нож и эти длинные, слабые конечности евнуха, несмотря на всех бравос и все меры предосторожности.

Если бы он не издал страшный ревущий крик, эта ненависть свела бы его с ума.

Но он думал, думал. Его людям требовалось время. Время, чтобы понять, что дом пуст, что в доме слишком темно. Время, чтобы начать беспокоиться.

— Почему ты не убил меня? — спросил Карло и вдруг резко напряг мускулы, проверяя силу ремня, хватаясь руками за воздух. — Почему ты не сделал этого в гондоле? Почему ты не убил меня-я-я?

— Быстро, тайно? — раздался знакомый хрипловатый шепот. — Без всякого объяснения? Так, как ваши люди собирались убить меня в Риме?

Карло прищурился.

Время, ему нужно выиграть время. Федерико носом чует опасность. Он поймет, что что-то не так. И он, конечно, где-то поблизости, рядом с этим домом.

— Хочу вина, — сказал Карло.

Его взгляд переметнулся на стол, на воткнутый в дичь нож с костяной ручкой, дотянуться до которого он не мог никак, на бокалы и фляжку с бренди, лежавшую на боку.

— Хочу вина! — потребовал он громче. — Будь ты проклят, но раз уж ты не убил меня в гондоле, тогда дай мне вина!

Тонио изучающе смотрел на него с таким видом, будто в его распоряжении было все время мира.

А потом своей невероятно длинной рукой пододвинул бокал к Карло.

— Прошу вас, отец, — сказал он.

Карло поднял бокал, но для того, чтобы отпить, ему пришлось наклониться. Набрав в рот вина, он прополоскал рот, смывая отвратительный привкус, а когда снова поднял глаза, то почувствовал такое сильное головокружение, что голова опять свесилась набок.

Он осушил бокал.

— Дай еще, — потребовал он.

Нож был слишком далеко. Даже если бы ему удалось хоть как-то придвинуть к себе стол, еще более тяжелый, чем кресло, в котором он сидел связанный и беспомощный, он бы ни за что не сумел вовремя схватить нож.

Тонио поднял бутылку.

Федерико поймет, что случилось нечто непредвиденное. Он подойдет к двери. Дверь. Дверь.

Когда Карло поднимался по лестнице перед красавицей, он слышал какой-то шум, раздававшийся по дому, как грохот пушки. А еще у него тогда мелькнула мысль, что женщина не могла бы с такой легкостью задвинуть тяжелый засов, как это сделала она.

Но для его людей и такой засов не стал бы помехой.

— Почему ты не сделал этого? — опять спросил он. — Почему не убил меня раньше?

— Потому что хотел поговорить с вами, — так мягко ответил Тонио, что это снова было похоже на шепот. — Я хотел узнать... почему вы пытались убить меня. — Его лицо, бывшее до этого бесстрастным, слегка покраснело. — Почему вы послали наемных убийц в Рим, хотя я за четыре года не причинил вам ни малейшего вреда и ничего у вас не просил? Может, это моя мать останавливала вашу руку?

— Ты знаешь, почему я послал их! — заявил Карло. — Как долго собирался ты еще ждать, прежде чем добраться до меня! — Он почувствовал, как его лицо вспыхнуло и покрылось испариной, и облизал соленые губы. — Все, что ты делал, говорило мне о том, что ты придешь! Ты послал за шпагами моего отца, ты проводил кучу времени в фехтовальных салонах, в Неаполе умудрился прирезать евнуха, а какого-то молодого тосканца обратил в бегство. Все боялись тебя!

А твои друзья! Могущественные друзья, о которых мне не переставали рассказывать. Ламберти, кардинал Кальвино, ди Стефано из Флоренции... А потом на сцене ты осмелился использовать мое имя. Это ведь было перчаткой, брошенной мне в лицо! Ты специально жил так, словно издевался надо мной. Ты жил так, что клинок все ближе и ближе оказывался у моего горла!

Он откинулся на спинку кресла. Его грудь разрывалась от боли, но все же он чувствовал огромное облегчение. Как здорово, о, как здорово было наконец говорить это вслух, чувствовать, как слова изливаются из него неуправляемым потоком яда и жара.

— Ты что же, думал, я буду все отрицать? — Пылающим взором смотрел он на молча сидевшую перед ним фигуру, на эти длинные белые руки, на чудовищные пальцы, игравшие костяной рукояткой длинного ножа. — Когда-то я оставил тебе жизнь, полагая, что ты зажмешь ее между ног и убежишь куда подальше. Но ты превратил меня в дурака. Боже, да ни одного дня не проходило, чтобы я не слышал о тебе, не был вынужден говорить о тебе, отрицать это и отрицать то, клясться в своей невиновности и проливать лживые слезы, говорить всякие пошлости, подавать прошения об отставке, лгать, лгать без конца. Ты выставил меня дураком. При этом настолько сентиментальным, что боится пролить твою кровь!

— О отец, придержите язык! — последовал изумленный шепот Тонио. — Не очень-то это мудро с вашей стороны!

Карло рассмеялся невеселым, сухим смехом, отозвавшимся резкой болью в висках.

Сам того не замечая, он залпом выпил вино и потянулся к бутылке. Та вдруг сама наклонилась, и жидкость полилась в бокал.

— Не мудро? С моей стороны? — Он продолжал смеяться. — А ты хочешь, чтобы я все отрицал? Или мечтаешь услышать мольбы о прощении? Что ж, тогда ты будешь сильно разочарован! Вытаскивай скорей свою шпагу, свою знаменитую шпагу, которая у тебя наверняка где-то здесь припрятана, и используй ее по назначению. Пролей кровь своего отца! Покажи мне, что ты не способен на то милосердие, которое я проявил к тебе!

На какой-то миг большие глотки бургундского остудили его, смывая боль и сухой смех, словно увлекающий с собой слова.

Он хотел утереть губы рукой. Его бесило, что он не может этого сделать.

И оттого, что он не мог утереть губы, он снова запаниковал, почувствовал острое — и недостижимое — желание вырваться из этой западни.