Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

С Юленькой Менгден они встретились наутро — зализывать раны. У верной подруги щеки были покрыты багрово-лиловыми кровоподтеками, губы разбиты — видно, постаралась тяжелая длань государыни. Часовые гренадеры-преображенцы, луженым усатым рожам которых тоже частенько доставалось от начальства, сегодня смотрели на нее со своих постов с пониманием. Новобрачной было тяжело и тошно, а главное — безысходно. Она давно уже жила, как в тюрьме, но раньше принцесса была одна в своей камере, а теперь ей предложили разделить место заключения с совершенно чужим и ненужным человеком. Так что стало совсем невмоготу — душно и горько.

Анна и Юлиана сидели, обнявшись, на скамеечке под липами.

— Что мне делать, милая? — жаловалась Аннушка. — Видеть я этого Антона-Ульриха не могу!

— Он посмел обидеть тебя, дружочек? Да я его, позорника рода человеческого… , - вскинулась Юленька, которая, только что жестоко битая сама, вновь была готова драться и защищать.

— Успокойся, он не тронул меня пальцем, — вынуждена была признать Анна. — Но все равно… Быть с ним противно!!

— А давай убежим? — предложила Юлиана. — Я тебя украду и увезу…

Она всегда рубила сплеча, по-мужски. Решения принимала быстро и потом никогда ни о чем не жалела. Юлиана была из рода, прародителями которого считались тевтонские рыцари, и их воинственная натура проскальзывала в ней слишком часто. Ей бы меч в руки! Аннушка знала, что Юлиана в тайне берет уроки фехтования, но ей недостаточно изящных пасов с клинком, которыми развлекаются многие молодые дамы. Она выискала с Санкт-Питербурхе природного казака с Дона, чуть не единственного на весь город. Он учит ее рубиться на кривых саблях и стрелять «из огненного боя» пешей и конной, а еще — ругаться на этом веско звучащем русском простонародном диалекте, который называют, кажется, «matom». И руки у подруги совсем не слабые, не женские. Сильные, властные, мужские руки…

Ах, если бы Аннушке быть такой! Впрочем, Юлиана прескверно танцует и в танце норовит сама повести кавалера, не следуя пристойному этикету и нарушая стройность бального ордеру. За что ей неоднократно доставалось от государыни, и самыми мягкими эпитетами было: «Не фрейлина, а чистый гренадер! Не девка, а мужик!» Впрочем, для самой Юленьки поносные государынины слова звучали чистой похвалой! Кто сказал, что женщина должна быть слабой? Как же Орлеанская дева, Иоанна д`Арк?

Однако Аннушку природа не наделила доблестями Орлеанской девственницы, и даже последнюю из них она принесла в дар обольстительному Морицу Линару.

— Куда нам бежать? Разве есть где-то нам приют? — вздохнула она. — Кто я? Теткина раба… Вон, цесаревна Елизавета Петровна по своей воле живет! Замуж не идет, делает, что хочет, амантов принимает, не таясь. Ах, как я ей завидую!

— Это рыжая Елисавет тебе завидует.! — утешала ее Юлиана. — Престол российский ведь твоему сыну, а не ей достанется. Родишь тетке сына — и все тебя оставят в покое. Позволят жить, как хочется! А Лизка с гульбой своей засидится в вечных девках, видит Бог!

— А, может, в вечных девках и лучше? — грустно заметила Аннушка. — Никто над тобой не волен… Ах, Юленька, как я на волю хочу! Но, видно, всю жизнь быть мне птицей в клетке!

— Одно только твое слово! — совершенно серьезно сказала Юлиана. — И я тебя увезу. Куда захочешь! Весь мир будет наш!

— Послушай! — Анна крепко сжала сильные, неженские пальцы подруги. — А может, есть в сих твоих словах резон! Не лукавила я, раба я, но ведь и рабы бегут! Увези меня к Морицу, Юленька! С ним я буду счастлива!

— К Морицу… — обиженно и разочарованно протянула Юлиана. — Да он о тебе и думать забыл, кобель саксонский!

— Ты ничего не понимаешь в науке Амура! — вспыхнула Анна. — И не смей так называть его! Он — рыцарь, он — самый лучший, самый нежный, самый любимый…

— А как же я, дружочек? — обиделась Юлия.

— И ты тоже будешь с нами, будем все вместе — я, ты и Мориц… — принялась объяснять Аннушка.

— Втроем? Интересный пассаж, — Юленька задумчиво склонила головку на плечо. — Однако даже при таком авантаже я не намерена делить твою любовь с этим… Линаром.

— Я не могу без него! И без тебя тоже не могу…

— Так не бывает. Выбирай! Или я, или — он, — потребовала Юлиана не терпящим возражений тоном.

— О чем ты, Юленька? — удивилась Аннушка. — Ты моя сестра названая, он — любимый… Ты у меня есть, и он… Нет, его нету-у-у-у!…

И она снова залилась слезами, наивно, как ребенок, ища утешения на груди более сильной и лучше знающей жизнь подруги. Но та вопреки обыкновению вдруг порывисто отстранилась и даже слегка толкнула Аннушку раскрытой ладонью — горячо, с гневом, с обидой.

— Не сестра я тебе, не сестра! — зло прокричала Юлиана, крепко топнув ножкой. — И думать забудь, что сестра! Не была, не есть, не буду! Не прощу!!

Она вскочила и побежала по аллее, вытирая слезы. На бегу она резко, по-мужски размахивала руками. Анна растерянно посмотрела ей вслед. Вскочила, с плачем побежала за ней, с отчаянием понимая, что Юлиану, такую сильную, такую стремительную, нипочем не догнать. Но та, как видно, сама хотела, чтобы ее догнали. Они горячо обнялись среди зеленых кущ и зарастающих травой дорожек, и так и стояли, прижавшись друг к другу.

— Нет, ты не сестра мне, — шептала Аннушка Юлиане в розовеющее ухо. — Ты моя опора, моя защита, а мир так жесток… Не покидай меня, Юленька…

Антон-Ульрих Брауншвейгский был счастлив и несчастлив от рождения. Счастлив — появиться на свет с голубой аристократической кровью, по праву рождения делавшей его обитателем высших сфер монархической Европы. Однако на этом везение, отмеренное ему природой, заканчивалось. Второй сын Брауншвейг-Бевернского герцога, он и на престол-то родного Брауншвейга, отнюдь не самого большого цветного пятна на пестрой карте Германии (которую записные острословы справедливо сравнивали с лоскутным одеялом), мог рассчитывать только в случае, если бы вдруг куда-нибудь делся старший брат Фердинанд (никуда деваться не собиравшийся). Для таких, как Антон-Ульрих, младших германских принцев, которым никогда не стать монархами, была уготована иная роль — отправиться ловцами счастья к какому-нибудь из блистательных дворов Европы, пополнив толпу придворных. И грызться за свою фортуну — за титул, за выгодный брак, за команду войсками — с другими равными, словно молодые псы за аппетитную кость. Однако по примеру случайного наблюдения за жизнью дворцовой псарни юный Антон-Ульрих знал: обладателем кости становится всегда тот, у кого крепче клыки и, главное, больше наглости и жестокого умения подмять более слабых. Увы, с этого момента вступала в игру карта невезения Антона-Ульриха. От природы он не был ни самым сильным, ни самым ловким, ни (увы, правы были дворцовые наставники и учителя) самым сообразительным среди сверстников. Далеко не трус душой, не подлец сердцем, он был словно обделен некой искрой жизни, волей к действию. Это делало его вечно медлительным, неловким и даже отражалось на мягком невыразительном лице принца печатью некой расслабленности, а на его речи — докучным заиканием. Недостаток жизненной силы Антон Ульрих компенсировал мечтательностью, и в своих фантазиях представлял себя всем тем, кем не был на деле — но увы, только в мечтах.