Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— Не ты мне надобна, — зло и сердито сказала наконец царственная тетка, — А только чрево твое худое да тощее. Родишь мне наследника престола Российского, и шут с тобой — живи, как знаешь. Дури, чуди со своей Юлькой Менгденшей! Слыхала, как эта язва, Елизавета, твою фрейлину любимую называет? Жулька… Точно собачку, что на кровати валяется… На твоей кровати, племянница… Неужто верно то, что про вас с Жулькой рассказывают? Целуетесь, вы будто, милуетесь, будто баба с мужиком?! Тьфу, пропасть! Даже представить гадко… Али врут?

— Врут, ваше императорское величество, все врут! — торопливо ответила Аннушка.

В их отношениях с Юлианой Менгден, с ее наивной точки зрения, и вправду не было ничего предосудительного. Ну, спали, обнявшись… Но во дворце зимой холодно, и почти всегда — страшно. А Юлиана — такая смелая, с ней можно ничего не бояться!

— А почему спите с ней в одной кровати? — не унималась тетка.

— Страшно мне одной, государыня-тетушка… — чуть слышно оправдывалась Аннушка. — И холодно. И чертовщина во тьме мнится… Ежели одна сплю. А Юлианы призраки боятся. Не приходят.

— Какая-такая чертовщина во дворце помазанника божьего!? Ты что сдурела, девка? — громогласно рассвирепела тетка. — Или смеяться надо мной вздумала? Ежели смеяться — то поостерегись… Не посмотрю, что племянница, в каморе запру, пока чудить не перестанешь… Ох!!

Вдруг багровое толстомясое лицо императрицы посерело, она заполошно схватилась пухлой рукой в дорогих перстнях под левой грудью и с живым ужасом в голосе выдавила:

— Ахти!.. А что если не бесы то вовсе… Ночью-то ты их видела… Что если людишки лихие! Все извести меня хотят! Все крамолу умышляют!

Аннушка перепугалась еще больше, чем от гнева императрицы. Она заметалась по комнате, ахая и хватая то затейливый серебряный кувшин с водой, то заморское опахало страусовых перьев. Бросилась овевать им лицо тетки. Та с подвоем причитала о «изменщиках-заговорщиках», и из глаз ее катились самые настоящие крупные слезы. Аннушке впервые стало жалко эту грубую и властную женщину, которая всю жизнь боялась своих призраков, тоже выходивших из мрака. Только ее призраки были из плоти и крови, они могли посягнуть на ее престол.

— Тетушка, тетушка, не бойтесь, то точно не живые люди были! — принялась утешать ее Аннушка. — То тени бродят, наверное…

— Что за тени?! Отвечай, девка! — императрица поразительно быстро овладела собой. — Гляди, коли соврешь! Ужо в Тайной канцелярии сведают, чьи это тени к тебе ходить повадились.

— Просто тени, — пролепетала Аннушка, помертвев при упоминании страшного дознавательного ведомства, которое под скипетром тетки не ведало роздыху. — Верно, души людей несчастных, умерших без покаяния или казненных…

— Кем казненных? Мной?! — заорала тетка. — Крамольников престола моего жалеешь, зоилов [16] Зоил — несправедливый критик, хулитель, по имени древнегреческого философа, отличавшегося критическими высказываниями. моих, тля Мекленбург-Шверинская?!

— И вами, тетушка. И государем покойным Петром Алексеевичем, — эти слова слетели с Аннушкиных губ словно сами собой. Она вовсе не хотела их говорить и в испуге отступила к дверям, боясь, что тетка сейчас встанет со своего седалища и надает ей пощечин. А рука у Анны Иоанновны была тяжелая.

Но тетка повела себя на удивление тихо. Тяжело осела в креслах всем своим грузным телом, помолчала, вертя в руках дивно разукрашенный веер, которым Аннушка только что охлаждала ее пыл. Потом сердито бросила красивую вещицу на пол, наступила на нее пяткой. Веер жалобно затрещал, и императрица с мстительным удовольствием поднажала еще. Аннушка почему-то подумала, что так же переламывают людям кости на дыбе в упомянутой Тайной канцелярии. Ей стало холодно и страшно, но не как ночью, когда приходится спать одной, без Юленьки, и ее обуревают девичьи страхи, а по-настоящему.

— Помилуйте, ваше императорское величество…

Аннушка попыталась сделать глубокий книксен, но ее дрожащие ножки разъехались на паркете, и она бухнулась на колени, словно и вправду крепостная девка перед барыней. Императрица позволила себе алчно ухмыльнуться — ломать людей, видеть их испуг, слышать униженные мольбы о пощаде доставляло ее естеству почти плотское удовольствие. Махнула рукой (сверкнули драгоценные камни в перстнях) — мол, пес с тобою, ступай. Но на обратном движении сжала пальцы в кулак и притянула к себе — этот жест означал: останься! Маленькие проницательные глазки Анны Иоанновны пытливо уставились на Аннушку-младшую из под густых, по-молодому черных бровей.

— А ты, значит, у нас добренькая? — с прищуром произнесла тетка. — Случись каким произволением тебе на мое место забраться, то никого пытать и казнить не станешь?

— Никого… — прошептала Аннушка, и повторила уже тверже. — Никого!.

— И стервь эту, Лизаветку, в монастырь не запрешь?

— Зачем же, тетушка… Цесаревна Елизавета Петровна — наша ближайшая родственница. Да и вы ее при дворе держите, а не в монастыре.

— Мне Лизаветка не страшна, и не таких давила, — объяснила тетка-царица и для наглядности прихлопнула на подлокотнике осмелевшего таракана. — А вот тебя, милостивицу, ежели ты одна, без моей защиты останешься, она живо съест! И не подавится… Так что нипочем тебе не править, племянница, ни самой, ни в регентском статуте. Не допущу ради блага твоего же. Родишь — и довольно с тебя. Другие править будут. Те, что похитрее. А ты с Жулькой своей далее играйся. С тебя, дурищи набитой, довольно будет.

— За что вы меня так не любите, ваше величество… тетушка? — сквозь слезы спросила Аннушка. — Меня только маменька покойная и любила. И бабушка еще. Да только нет их уже на свете белом. А правда, что вас бабушка покойная прокляла?

— Что? Что сказала? — закричала Анна Иоанновна. — Молчи, дура!

Она встала, шурша тяжелым, пышным платьем. Подошла к племяннице, все еще стоящей на коленях, схватила ее за тоненькие плечи жесткими, унизанными перстнями пальцами, рывком поставила на ноги и заглянула в глаза.

— Откуда знаешь, что бабка… то есть мать моя меня перед смертью поносила? Кто наболтал?…

— Люди рассказывали…

— Какие-такие люди? Поименно назови. Всех сказочников в Тайную канцелярию — и на дыбу!

— Не скажу, тетушка, хоть режьте меня…

— Резать тебя мне без надобности, пока сына не родила! — сказала Анна Иоанновна, отпустив племянницу. — А после не худо бы и проучить дуреху. Да жаль мне тебя, глупую, не понимаешь, что ли? Потому и не трону… Все-таки кровь родная. Да пойми ты, блаженная, что про такие вещи даже вслух говорить нельзя! Проклятие материнское — оно такое, оно и тебя догнать может…

— Меня? Почему?