Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

Драгунский конвой остался на берегу. Сейчас он развернет коней и поскачет обратно в Петербург. Эх, Петербург, изящный город забав, странный европейский пасынок России, увидеть бы тебя еще хоть раз! Скрипят весла… Солдаты гребут споро и ловко, им привычно — только водный путь соединяет их гарнизон с остальным миром. Оттуда — за припасами или, если повезет, в отпуск, обратно — к постылой гарнизонной службе. Какая у солдата свобода, он тоже прикован узами присяги и воинского артикула к этим холодным камням на острове…

Но солдат хотя бы может каждый час видеть небо и простор не сквозь решетку, в час досуга утешиться шуткой в кругу товарищей, получить в свой черед «увольнение со двора» и насладиться чаркой водки в кабаке и ласками дешевой потаскушки! Молодому Питеру Бирону даже эти низменные забавы представлялись теперь верхом наслаждения… Ему даже такие уже недоступны! Выжить бы в этой страшной крепости и выйти когда-нибудь на свободу, вот и все его, Питера, желания. Сбудутся ли они? Вряд ли. В России умеют заживо хоронить людей, его отец их так и хоронил.

Питера била крупная дрожь, и зубы предательски выстукивали барабанную дробь. Но не от страха и не от пронизывающего холода, а от странной смертной решимости. Надо броситься в воду прямо сейчас! Нырнуть в студеную купель и плыть в глубину сколько хватит сил, чтоб не могли достать и втащить в лодку. Это ничего, что осенняя водица холоднее льда — быстрее перехватит дыхание. А потом ботфорты сами наполнятся водой и утянут на дно. Он, Питер, все же офицер. Хоть и являлся в полк по два-три раза на год, но правила российского офицерства постиг: пуще смерти должно страшиться бесчестья! Ладога примет его и защитит от бесчестия, она добрая…

Но едва Питер сделал еле заметное движение к борту лодки, навстречу такой желанной пепельно-ледяной воде, как ражий детина лет сорока с изрытым оспой лицом и галунами капрала грубо схватил его за ворот мундира и швырнул на днище лодки.

— Сидеть на месте!! — рявкнул он. Капрал для верности придержал Питера за плечо, рука у него была как каменная. Молодой герцог знал, русские мужики бывают очень сильны, если переносимые с детства голод и лишения сразу не подкосили их. Но хватка у служивого была не враждебной, и Питер не удивился, когда грубый голос ворчливо забурчал ему в ухо:

— Ты чего удумал?! Грех большой эдак себя жизни лишать. Терпи, парень! Христос терпел, и нам надобно. Пресвятой Богородице молись лучше… Она милостива, авось да и отпустят тебя…

— Я лютеранин, — отрешенно ответил Питер. — Мы не молимся Деве Марии…

— Ишь ты?! — изумился его внезапный собеседник, — Будто и не христианской веры вовсе! Неужто вовсе ее, заступницу нашу, не почитаете? Тяжко вам. Одно слово, немцы…

— Понимаешь, мы в нашей церкви молимся не святым и Деве Марии, но только Господу нашему, — ответил Питер с неожиданной живостью, припоминая религиозные каноны, никогда ранее не представлявшие для него интереса, — Вместе с Девой Марией и святыми мы как бы предстоим перед его престолом на литургии…

— Мудрено, а, братцы? — капрал обратился к гребцам, словно расширяя круг этого внезапного богословского диспута. — Виданное ли дело, чтоб эдак запросто, вместе со святыми? Вот я и говорю, от гордыни это у вас, у немцев! Ты смирись… Смиренному и горе не беда.

Питер хотел ответить, но тут молоденький румяный офицерик, стоявший у руля, крикнул срывающимся голоском, пытаясь изобразить строгость:

— Молчать там!! Не велено разговаривать с арестантами!

— Послужи сначала с мое, котенок, потом будешь указывать, с кем мне разговаривать, — достаточно громко огрызнулся капрал, у которого, видимо, со смирением складывалось больше на словах, чем на деле. Все же с Питером он больше не говорил до самого причала. Но эта случайная беседа оживила отчаянную душу юного узника; ведь обездоленным так немного надо, чтобы окрылиться надеждой!

Мощные очертаний крепости приблизились почти вплотную. Вот и все… Прощай, свобода, прощай, прежняя жизнь! Тоненько застонала сестра, и Питер крепко обнял ее за худенькие плечи, как положено взрослому мужчине-защитнику. Гедвига замолчала, казалось, более удивленная, чем утешенная: твердости духе в легкомысленном Питере она не подозревала. Тогда заревел младший брат, двенадцатилетний Карлуша, и пришлось дать ему подзатыльник, чтобы прикусил язык и не позорил честь Биронов… Матушка Бенигна была явно не в себе — сжавшись в комок, она тихо бормотала что-то по-немецки. Питер прислушался: оно просила кого-то о помощи, но не Бога, нет. И призывала страшные кары на врагов рода Биронов.

Отца везли в другой лодке, как самого важного заключенного: он лежал на дне, на охапке соломы, и не подавал бы признаков жизни, если бы не прерывистое хриплое дыхание. Его вынесли на берег, словно куль с мукой, бросили на землю. Офицер, встречавший на пристани, пнул его сапогом… Впрочем, чтобы герцог Бирон не замерз, его все же укутали в вонючую крестьянскую овчину. Похоже, тем, кто решал судьбу несчастного семейства, он был еще нужен живым. Некоторые заботы о нем конвойные проявляли только поэтому. Питер с внезапным стыдом увидел, что отца никому не было жалко. И понял, почему. Отец шел к власти, не разбирая дороги, он слишком много сделал зла. Пришла внезапная догадка, пронзившая Питера сильнее, чем холод: и его самого отец и двор со временем сделали бы таким. Мог ли он, избалованный искатель удовольствий, найти в себе силы пойти по иному пути? Вряд ли, если бы жизнь жестоко не выдернула бы его из золотой клетки императорского двора и не бросила на эти серые камни.

— Боже, смилуйся надо мной! — прошептал юный аристократ.

— Конвой, разводи, разводи арестантов по казематам, живо! — закричал немолодой грузный офицер в потертом парике, видимо, комендант или его помощник.

Лязгнуло оружие, грохнули солдатские башмаки. Угловатые в широких зимних епанчах [3] Епанча — круглый плащ без рукавов, введенный в качестве зимней одежды в армии Петром I. фигуры конвойных окружили Биронов. Пользуясь кратким замешательством, знакомый рябой капрал протянул Питеру серый пряник, завернутый в тряпицу:

— Накось, парень, сестре отдай… Пущай подкрепится девка!

Питер протянул пряник Гедвиге. Она взяла безразлично, словно неживая.

— А мне, дайте мне! — закричал Карлуша. — Я тоже хочу кушать!

Гедвига выпростала из-под шубки тонкую руку и отдала дешевую сладость мальчику. В ладонь Карлуши лег замызганный, мятый, но такой вкусный пряник… Карлуша стал быстро запихивать это жалкое угощение в рот, испуганно озираясь по сторонам. Еще совсем недавно он пресыщенно отвернулся бы и от нежных пирожных, и от засахаренных фруктов, но арест и падение отца быстро учили семью бывшего регента простоте.