Михаил Кожемякин - Игры Фортуны [СИ]

— А Лючия?

— Нет твоей Лючии в живых, князюшка. А дочка ваша в Сибири, под чужим именем живет. Императрица ей другое имя дать велела. Не Голицына она теперь, а кто — неведомо. Я сама слышала, как Анька-поганка про то Бирону рассказывала. Они ведь думают, что у нас, шутов, разума человеческого нет, что мы — твари бессмысленные, и потому говорят при нас, не чинясь. Я многое знаю, князюшка… Слишком многое… Так что не найдешь ты дочь свою — как ни старайся.

— Стало быть, мою Лючию сгубили? А говорили, что за границу, в Италию…

— Кто говорил, князь?

— В Тайной канцелярии говорили. И государыня… Я потому и согласился шутом служить, что государыня обещала Лючию с дочкой за границу выслать.

— И ты им поверил? Им веры нет. Обманут — недорого возьмут… Вон у князя Никиты Волконского, шута горемычного, товарища твоего, жена Аграфена в монастыре давно умерла, а императрица все князя дразнит… Говорит, жива твоя женка, шут, но в моей она воле… Будешь хорошо мне служить, голым задом на лукошке яйца высиживать да квохтать, как курица глупая, Аграфенке твоей корку хлеба да кружку воды в праздник дадим… А квохтать откажешься — враз ее заморим… Только умерла давно княгиня Волконская, в лучший мир отошла, а муж ее все тут мучится…

— А ты про княгиню тоже из царицыных конфиденций с Бироном знаешь? — осведомился князь.

— Да, разговор я один подслушала… Императрица Бирону рассказывала, что умерла ее врагиня давняя, Аська Волконская, дочка Бестужева, Петра Михайловича, который от царя Петра Алексеича в Курляндию прислан был за Анькой присматривать… Так и сказала: «Сдохла проклятая баба, туда ей и дорога!». И не перекрестилась даже… Злая она, Анька. Очень злая. Сам знаешь…

— Так что ж ты не рассказала про то князю? Про Аграфену Петровну? — спросил Голицын.

— А кто он мне? Не сват, не брат, не жених. Мне тебя, а не его жалко… К тому ж, подумала я…

— Что подумала?

— А может ему легче знать, что жена его жива и он позором своим ей помогает, чем просто так терпеть… Так ведь он за жену страдает, а не просто задом голым людей смешит… А еще подумала — вдруг расскажу я ему, а он возьмет и с лукошка с яйцами не слезет! Позор он приставучий, как дурная болезнь.

— Все-то вы про всех знаете, Евдокия Ивановна, — вмешалась в разговор княжна Елена. — А про меня что скажете?

— Что счастлива ты бабьим счастьем и в несчастье. Видала, как на тебя нынче пажик тот, смазливый, что с Антошкой Брауншвегским пришел, во все глаза смотрел — чуть дырку не прожег! Ты княжна носик свой не морщи, в паже этом смелости побольше, чем во всех герцогах будет! Князь соврать не даст, повел он себя нынче смелее всех. И пройдошлив, что тоже по нынешним временам полезно. Что-то я носом его чую! Рядом вроде твой кавалер новоявленный…

Тут Мюнхгаузен понял, что самое время объявить о себе. Он вышел из своего убежища и почтительно поклонился сначала княжне, затем — с особой почтительностью — князю.

— Кто вы? Вы все слышали? — в ужасе вскрикнула Елена Михайловна.

Барон назвал свое имя и еще раз поклонился.

— Сударыня, — придав своему голосу предельное выражение почтения, сказал он. — Я не имею чести быть представлен вам и благородному отцу вашему. Но я потомственный дворянин хорошего рода, и это дает мне право предложить вам свою защиту, свою шпагу, и, если вы будете великодушны — свое сердце…

Княжна Елена уставилась на Мюнхгаузена со смешанным выражением изумления, неудовольствия и особого женского интереса. Ее отец смотрел спокойно и пытливо.

— Он и есть твой кавалер иностранный! — объявила Буженинова. — И хорошо, что ты ему приглянулась, а то слыхала я, что Анька-поганка тебя за шута Апраксина выдать хочет…

Княжна побелела, руки ее задрожали:

— Как, за Апраксина? Быть не может…

— А что? Императрица говорила, что он лучше всех голым задом на лукошке сидит, яйца высиживает… А, стало быть, княжне Голицыной, дочке квасниковой, самая пара будет.

— Не посмеет она, не посмеет! — закричал Голицын, утратив обычное спокойствие.

Квасник вскочил с колен, рука его порывисто метнулась на бок, как будто он искал отсутствующую шпагу. Но шпаги у этого гвардейского офицера, ставшего шутом, не было.

— Да кто ж ей помешает, князюшка? — безжалостно продолжала Буженинова. — Мы с тобой? Мы — не люди больше. Шуты мы. Служба у нас такая. Я, вон, свального греха еле избежала. И все потому, что себя жиром каждый день мажу. С головы до ног. Воняет от меня, чуешь? Даже шуты нос воротят, брезгуют.

— Что есть «свальный грех»? — спросил Мюнхгаузен, уже не ожидая ничего хорошего.

— А ты не знаешь, кавалер иностранный? — хохотнула Буженинова. — В стране твоей такого не водится?

— Может, и водится, — пожал плечами барон. — Но как я могу ответить, если не могу знать?

— Государыня потешаться изволит, — с непередаваемой, застоявшейся в берегах злостью и ненавистью объяснила шутиха. — Хочет, чтобы шуты и шутихи у нее на глазах совокуплялись. Любопытно ей, как это у нас происходит. Может, не так, как у нее с Бироном… Князюшку-то она пощадила, не допустила до свального греха. Все-таки — Голицын. А меня, беспородную, шутам отдать хотела. Так я накануне жиром намазалась, чтобы воняло от меня посильнее. Не захотели меня шуты, побрезговали. А меня с тех пор Бужениновой стали звать. Мол, я салом воняю. Так вот мы и живем здесь, кавалер иностранный… Едим друг друга, как умеем…

Голицын молчал, опустив голову. Княжна закрыла лицо руками и отвернулась.

— Мне невыносимо видеть ваше горе, сударыня! — воскликнул барон со всем пылом юного сердца. — Если вы пожелаете, я немедля брошу постылое пажество и сегодня же увезу вас отсюда, моя принцесса! Прочь из этой страны и из этого города! Домой, в Германию, где к вам станут относиться достойно вашего высокого рождения!

Он бросился к ее ногам и пытался поймать ее холодную руку и прижать к своим пылающим губам. Княжна Елена отстранилась с видимым раздражением:

— Что вы, сударь? Белены объелись?! Я почти не знаю вас, как вы смеете предлагать мне это? Да и где в мире сыщется место, где к бедной беззащитной девушке станут относиться по-рыцарски?

Она совсем простонародно сложила руки и с выражением глубокой скорби уронила на них голову.

Князь Голицын посмотрел на юного поклонника своей дочери несколько более благосклонно.

— Ваши порывы выдают в вас благородного человека, — сказал он, подавая барону руку. — И я не буду возражать, если вы окажете княжне Елене защиту и внимание. Однако конечное решение — принять ли их, будет зависеть от нее. Вы должны понять нас, здесь мы разучились доверяться людям, а вас мы действительно еще не имеем чести знать. Рекомендации этой великодушной шаманки значат немало, однако для благородного человека их недостаточно.