Марина Степнова - Сад [litres]

Анна Ивановна, оказывается. Анна Ивановна Арбузова.

Нет, Анна Ивановна Радович.

Анечка.

Радович улыбнулся – растерянно, радостно, будто нежданный подарок получил, и у Борятинской даже дыхание перехватило. Красавец какой, господи. Глаза, губы, брови – будто из камня вырезали драгоценного. Да еще седина эта – словно сам Господь не удержался, отметил. Легкий весь, яркий, как… как черный огонь. И не знает об этом – и от того только больше еще хорош. Было б мне самой двадцать лет – и минуты б не думала. На край света за таким пошла бы. Не пошла бы даже. Побежала.

Я бы не стала заводить этот разговор, господин Радович, если б не была уверена в начатом. Но у меня есть условие. Даже два.

Радович кивнул. Склонил голову – серьезно, смиренно, будто признавал вину и готов был принять любое наказание. И покорность эта тоже была совершенно очаровательна.

Первое условие – вы с Аннет будете жить в усадьбе. Я не хочу распылять семью на старости лет. Место управляющего, разумеется, останется за вами – если вы сами того пожелаете.

Радович кивнул.

Ждал второго условия.

После свадьбы вы станете называть меня матерью. Обещаете?

Радович часто-часто заморгал и молча опустился перед княгиней на колени.

О помолвке объявили назавтра же.

В тот же день, 15 апреля 1887 года, в Петербурге начались заседания Особого Присутствия Правительствующего Сената по делу о злоумышлении на жизнь Священной Особы Государя Императора. К суду были привлечены пятнадцать человек: Осипанов, Андреюшкин, Генералов, Шевырев, Лукашевич, Новорусский, Ананьина, Пилсудский, Пашковский, Шмидова, Канчер, Горкун, Волохов, Сердюкова и Александр Ульянов.

19 апреля Верховный суд приговорил к смертной казни через повешение четырнадцать из них.

30 апреля Министр Юстиции всеподданнейше представил на Всемилостивейшее воззрение Его Величества поданные осужденными просьбы о помиловании или облегчении их участи, с заключением по оным Особого Присутствия Правительствующего Сената.

Милость императора была воистину безгранична.

Я не знал, Саша. Не знал. Честное слово. Никто не знал. В газетах об этом ничего не писали.

Радович думал – все утихло. Громыхнуло в отдалении. Пронесло. Может, даже всех давно освободили. Отпустили с извинениями – потому что это была путаница, конечно. Одна из тех идиотских ошибок, на которые так горазда от рождения слепая русская Фемида.

Он, вообще, питался крохами. Ничего не понимал. Не считая Борятинской, в усадьбе с ним никто почти не разговаривал – а сам он не умел, оказывается. Ни отдавать приказания, ни правильно держать плечи, когда подают сюртук, ни чуть отклоняться за столом, чтобы лакею было удобнее управляться с огнедышащим блюдом.

Это было искусство, как выяснилось. Сложное. Очень.

Угодив в официальные женихи, Радович все еще не мог разобраться, кто и кем кому приходится в этом огромном доме. Настоящая княжна, за которую он первое время наивно принимал Аннет, почему-то была в Петербурге еще с зимы и, судя по всему, возвращаться не собиралась. Даже Радович понимал, что для того, чтобы юная совсем, незамужняя девушка столько месяцев жила вдали от дома – без матери, без родных, – нужна веская причина. Но причина эта не называлась никем, просто стояла в воздухе облаком плотной вони – и все делали вид, что никакого дурного запаха нету. Или просто притерпелись.

Радович не знал.

Что было очевидно и бесспорно – в усадьбе ему не обрадовался никто. Радович не грубил, не строжился, не чванился, но все кругом замолкали на полуслове и расходились, рассасывались – почти в полуприседе, – стоило ему появиться. Пришлый вертун, юнец, за пару недель незнамо как выскочивший из конюшни в зятья к самой барыне. И это при том, что и в конюшне не успел никому даже даром сгодиться.

За какие такие заслуги?

За что?

Радович и сам бы так думал, господи. Да кто бы думал иначе?

Еще был какой-то немец, которого, судя по всему, не любили еще сильнее, чем его, и Радович все пытался высчитать, кто же это, пока не выяснил почти случайно, что Григорий Иванович, о котором Борятинская то и дело говорила с таким лицом, будто прикладывалась к святым мощам (и которого Радович принимал за ее покойного супруга), и есть тот самый мистический злодей, подлинный властитель здешних мест.

Мейзель. Григорий Иванович Мейзель.

Семейный врач.

Всего-то.

А Радович чего только себе не напридумал.

Легче всего Радовичу было, как ни странно, с княгиней – они просто нравились друг другу, как собаки или малые дети. Нипочему. Поладили сразу и всё.

С Нюточкой не изменилось ничего. Княгиня старалась почаще оставлять их наедине: то выходила распорядиться по хозяйству, то вспоминала вдруг, что забыла вышивание, то просто притворялась, что задремала, – хотя вовсе не имела пока этой старческой привычки. Но Нюточка, как и прежде, будто никакой помолвки не было, почти не улыбалась, едва разговаривала. Разве что глаза закрывала реже. Радович всего раз попытался воспользоваться любезностью княгини и неловко притянул Нюточку к себе – мелькнули глаза, растерянные, яркие, голубые, в самом уголке – тревожная красная жилка, и по губам Радовича мазнула сухая, чуть скрипучая прядь волос.

Она его просто оттолкнула.

Изо рта у нее не очень хорошо пахло – чем-то кисловатым, несвежим. Немолодым.

Радович (спасибо Вуку), прежде имевший дело только с дорогими шлюхами – веселыми, радостными, весело и радостно готовыми на всё, – растерянно извинился. Он понятия не имел, как вести себя с порядочной девушкой.

Что, вообще, делать дальше?

Свадьбу назначили на конец августа.

Туся получила телеграмму. Мейзель – тоже.

Они сложили их вместе на столе, будто две половины пиратской карты.

Мы, вообще, собираемся возвращаться домой? – спросил Мейзель. – Ты собираешься?

Разумеется, Грива.

И когда же?

Когда-нибудь. Вот увидишь. Я непременно скажу.

Туся собрала тетради в аккуратную стопку. Попробовала затянуть ремешком, как это делали курсистки, но не получилось. Мейзель хмыкнул и, не говоря ни слова, помог.

Воображаю, как maman счастлива!

Мейзелю показалось, что это была ревность. А может, сарказм. Он так и не понял.

Борятинская действительно утопала в батисте, шелке, перебирала льняные скатерти, простыни лучшего полотна – готовила приданое. В будущих комнатах молодых, пересмеиваясь, толкались наливными веселыми задами бабы – всё надо было перемыть, перебелить, перекрасить, переделать на новый лад. Готовились приглашения, с восторгом, во всех подробностях обдумывались платья.

Борятинская словно сама под венец собиралась. Утреннее весеннее солнце зажгло ее волосы торжественной рыжеватой короной, слизнуло морщинки, приласкалось.