Кейт Куинн - Змей и жемчужина

Чувствуя стеснение, я зашёл за ширму и начал развязывать полотняные завязки. «Если она собирается обрядить меня в шутовское платье или колпак с колокольчиками...» — я слышал из-за ширмы, как она болтает со служанками, спрашивая одну, как поживает её охромевшая матушка, и слушая, как другая рассказывает о своих надеждах на замужество с одним из стражников Борджиа.

— Я поговорю о нём с мадонной Адрианой, и уверена, мы что-нибудь придумаем. А он красив?

Выходя из-за ширмы, я сглотнул. У меня пересохло во рту и я невольно всё время поглядывал вниз, на мой новый костюм. Мадонна Джулия, перестав щебетать, повернулась, чтобы посмотреть на меня, служанки повернулись вместе с нею, и внезапно у меня засосало под ложечкой. «Не смейтесь, — подумал я. — Пожалуйста, не смейтесь». Надо мною уже так давно никто не смеялся — пусть я по-прежнему карлик, но в этом доме меня уважают, особенно за моё мастерство в метании ножей, меня боятся, а если бы какой-нибудь стражник или слуга стал насмехаться надо мной, я имел бы полное право поставить его на место, вдоволь проехавшись по нему моим ядовитым языком, и не бояться при этом, что меня накажут, потому что меня ценили куда больше, чем любого стражника или слугу. Никто так давно надо мной не насмехался. Если La Bella посмотрит на меня сверху вниз и весело рассмеётся...

Она и рассмеялась — рассмеялась и захлопала в ладоши.

— Мессер Леонелло! — воскликнула она, и от прозвучавшего в её голосе неподдельного великодушного восхищения у меня сразу же прекратило болезненно сосать под ложечкой. — Мессер Леонелло, я знала, что вы красивый мужчина!

— Это вряд ли. — Я вновь обрёл дар речи. — Несколько бархатных перьев ещё не делают из невзрачной хромой птички павлина.

— Замолчите. — Она прошлась вокруг меня, оценивая результат. — Позвольте мне поправить эти завязки на плече. Девушки, подержите моё зеркало.

Две служанки принесли зеркальце, повернув его под таким углом, что я мог видеть своё отражение. Я посмотрел и сглотнул. Ливрея, которую выбрала для меня Джулия Фарнезе, представляла из себя чёрный ничем не украшенный бархатный камзол, плотно облегающий моё странное туловище. На плечах камзола имелись нашивки, расширяющие силуэт, делающие мои плечи шире, а голову — не такой большой. Накрахмаленная рубашка была белоснежной, без кружев, отделанная на запястьях только небольшой чёрной вышивкой.

—Никаких кружев, — сказала стоящая за моей спиной Джулия. — Как я и обещала. И видите, в каждой манжете имеются потайные ножны для ваших маленьких метательных ножей.

На мне теперь были тёплые чёрные рейтузы, не обвисая, облегающие мои короткие ноги, чёрные, до колен сапоги и пояс из мягкой чёрной кожи с ещё несколькими вшитыми ножнами для моих толедских клинков. Бык Борджиа и папские ключи не бросались в глаза, поскольку были вышиты на рукаве.

— Труднее всего было сшить сапоги, — заметила мадонна Джулия, завязывая шнурки на моих рукавах, так чтобы виднелось белое, как снег, полотно рубашки. — Я приказала сапожнику сделать их по меркам, которые я сняла с ваших старых сапог, и велела внести кое-какие улучшения. На подошвах тут есть опоры с поддерживающим эффектом для сводов стоп, а внутренние швы от стоп до колен дополнительно укреплены.

Я уже чувствовал, что в этих новых мягких сапогах мои ноги смогут прошагать много часов, прежде чем устанут.

— Вот, проверьте, как ходит рука, — рукав не стесняет движений? Я знаю, вы хотите, чтобы руки могли двигаться совершенно свободно, чтобы вы могли метать свои ножи. — Мадонна Джулия отступила на шаг и посмотрела, как я размахиваю рукой. — Я велела сшить вам четыре камзола. Чёрный бархат для торжественных случаев, прочное чёрное полотно для повседневной носки летом, чёрная шерсть для повседневной носки зимой — и чёрная кожа для поездок или для тех случаев, когда вам требуется дополнительная защита. Я помню, как вы говорили мне, что кожа неплохо отражает удары клинка.

У меня защипало глаза, и отражение в зеркальце затуманилось. С поверхности зеркала на меня смотрел невозмутимый человек, суровый, без тени улыбки, опасный, а его глаза на фоне чёрного изменили цвет с заурядного зеленовато-карего на удивительный ярко-зелёный. Я выглядел... я выглядел... Dio.

— Красивый — это сказано со слишком большой натяжкой, — выдавил я из себя.

— А по-моему, нет. — Отражение Джулии в зеркале склонило голову набок. — Должно быть, ваш отец был красавец.

— Да нет. Мой отец был слишком потрёпан жизнью, чтобы быть красивым.

— Тогда ваша мать была красоткой — это от неё вы унаследовали эти тёмные волосы?

— Не знаю. Я её никогда не видел.

— Простите. — Голос Джулии тут же зазвучал виновато. — Упокой Господи её душу.

— Она вовсе не умерла. Вполне возможно, что она всё ещё жива. — К моему костюму прилагались перчатки — мягчайшая кожа с вышитым быком и ключами. — Видите ли, моя мать была проституткой, и сначала не знала, от кого из клиентов она забеременела. Но когда мне было несколько месяцев от роду, она поняла по моему виду, что моим отцом наверняка был карлик, который жонглировал яблоками и грецкими орехами в балагане в Борго. Он платил ей вдвое, чтобы она, несмотря на его уродство, время от времени с ним спала... Она оставила ребёнка-урода его уроду-отцу и куда-то смылась.

Наступило неловкое молчание. Я перестал смотреть в зеркало, чтобы не видеть глаз моей хозяйки, а вместо этого сосредоточился на перчатках — надел их на руки одну за другой. Они сидели, как влитые, плотно облегая мои короткие пальцы.

— Должно быть, ваш отец был добрый человек, — тихо сказала наконец Джулия Фарнезе.

— Почему вы так думаете, мадонна?

— Потому что в вас, Леонелло, слишком много доброты, чтобы вы были воспитаны человеком злым.

Я лающе рассмеялся, сгибая и разгибая пальцы в новых перчатках. Такая мягкая кожа; они мне не помешают, когда я буду сжимать рукоятку ножа.

— Никто и никогда ещё не называл меня добрым, мадонна Джулия, но всё равно, спасибо. И отвечу вам, что да, мой отец был добрый человек.

Слишком добрый для этого мира. Я помнил его таза, выцветшие голубые, не похожие на мои, печальные и тревожные под колпаком с нашитыми на нём колокольчиками, который он надевал во время представлений. Думаю, он слишком много пил, от этого то и дело ронял шарики и грецкие орехи, которыми жонглировал, но это было не страшно, зрители просто смеялись ещё громче и веселее. И он ни разу не поднял на меня руку, даже когда был пьян. Это он настоял, чтобы я пошёл в школу, хотя он едва мог наскрести для этого денег, а я был неблагодарным маленьким ублюдком, который вначале не хотел идти учиться.

— Они будут надо мной издеваться, — возражал я. — Другие мальчишки!